Чепелев прошёл на корму к кормчему, и с ним они хорошо позавтракали, опорожнив туесок молока, съев по калачу и по нескольку яиц.

   — Скоро Волга, — сказал струговщик, — а там, даст Бог, через пару дён добежим и до Ярославля.

   — Дай Бог, дай Бог, — пробормотал Чепелев не столько соглашаясь с кормчим, сколь в душе сомневаясь в благополучном окончании пути. Уж больно ненадёжен был старец.

Предчувствие не обмануло Чепелева. Через два дня вышли в Волгу, а ещё через день Никону стало совсем плохо. Он с мольбой смотрел на Чепелева, пытался что-то сказать, но, видимо, ему уже и язык плохо повиновался.

   — Что, отче? — склонился к нему Иван. — Плохо? Да?

Из бормотанья старика он понял только одно: «К берегу, к берегу».

В это время струг поравнялся с устьем небольшой речки и Чепелев велел струговщику править в эту речку. Едва вошли в неё, как Чепелев заторопил кормщика:

   — Приставай. Чалься. Да скорее же!

Струг ткнулся к берегу, струговщик спрыгнул на землю с концом верёвки, дабы надёжней зачалить свою посудину. Но Чепелев приказал:

   — Успеешь с этим. Давай на берег его живенько. Он хочет на земле, на тверди помереть.

Струговщик сошёл в воду, наклонился через борт, подхватил Никона на руки и медленно понёс на берег, с трудом вытаскивая вязнущие в иле ноги. На берегу, выбрав сухое затравевшее место, осторожно опустил старца на землю. Тот смотрел в небо, что-то бессвязно бормотал, дышал часто и коротко, словно запыхавшееся в беге животное. Потом зевнул и вдруг затих. Затих с открытыми глазами.

Чепелев подошёл, перекрестился и прикрыл умершему глаза.

   — Царство ему небесное, — и снова перекрестился.

Так 17 августа 1681 года скончался старец Никон, главный виновник церковного раскола, на много веков вперёд взмутивший души православных.

С великими трудностями Чепелев исполнил государеву волю, доставил в Москву Никона. Правда, уже не живым, в грубо сколоченной домовине.

Отпевал покойного архимандрит Герман в церкви Воскресенского монастыря, того самого, куда так стремился и просился Никон. Там же он был и похоронен. На похоронах присутствовал и государь Фёдор Алексеевич, ещё не оправившийся от двух смертей самых близких ему людей.

Царь плакал, все видели его крупные слёзы, катившиеся по щекам и блестевшие на короткой тёмной бородке его.

«Жалеет старца», — думали они.

«Кается, что опоздал с прощением», — мыслили другие.

И, пожалуй, все были правы, но лишь отчасти. Фёдор Алексеевич, расстроенный грустной процедурой отпевания, плакал о всех ранее ушедших — и о сыне с женой, и об отце с братом Алексеем, и даже о себе уже, ныне пока живущем. Но знал, чуял, что скоро грядёт и его уход из мира сего, и оттого слёзы сами непрошенно туманили взор. Безрадостно живому видеть смерть и думать о ней, неминучей.

Прав оказался Тараруй, брякнув о «троице», едва ль не через месяц последовал Никон за молодой царицей. Хотя, конечно, Хованский не его имел в виду.

В отношениях между патриархом и царём наступило некоторое охлаждение после того, как царь принял указ о запрещении боярам, дворянам и приказным людям носить длинные охабни и однорядки. Велено было всем переодеться в короткие кафтаны, в каких давно уже щеголяла цивилизованная Европа. Все догадывались, по чьей подсказке был писан указ. Ясно, что без Агафьи Семёновны тут не обошлось. Происхождение польское, на Польшу и равняется.

После смерти Агафьи многие думали, что царь постепенно забудет об этом указе. Ан нет, заметив Одоевского, явившегося в Думу в старой одёжке, государь тут же сказал вежливо, но твёрдо:

   — Яков Никитич, ступай домой и, пожалуйста, переоблачись.

Старый боярин перечить государю не посмел, побежал домой переоблачаться. А Фёдор тут же сделал выговор дворецкому:

   — Чтоб не только во дворце, но и в Кремле я не видел охабней и однорядок на служилых.

   — А как же со священнослужителями быть?

   — То другая стать, это дело патриарха.

И хотя царь не коснулся иереев, Иоакиму всё равно новшество не по душе пришлось.

   — Старину опасно рушить, государь, — сказал он Фёдору наедине, достало мудрости не принародно замечание сделать.

И Фёдор понял, что патриарх намекает на никоновские новшества, когда-то расколовшие Церковь.

   — Но, отец святой, я же не трогаю твою епархию. И если, скажем, иерею отправлять службу в храме длинное платье не помеха, то человеку служилому оно даже на коня сесть мешает, я уже не говорю о беге или рукопашном бое.

   — А брадобритие?

   — Что «брадобритие»?

   — Твой отец не разрешал брить бороды, а ныне, гляжу, и в Думе являются безбородые. Куда ж это годится, сын мой, на месте бороды голая коленка. Стыдобища! Тьфу!

   — Но ум-то не в бороде, отец святой, — усмехнулся Фёдор. — Он в другом месте.

Эта царёва усмешка обидела патриарха, он ушёл рассерженный. Трудно молодым со старыми, но и старикам с молодыми не легче. А Иоаким был в три раза старше государя и, конечно, считал себя мудрее.

Из Стамбула воротился монах Тимофей, посланный ранее Иоакимом к Царьградскому патриарху Досифею для ознакомления с подготовкой священнослужителей. Выслушав монаха, Иоаким понял, что без царя, без его участия в задуманном деле ничего не получится. Однако сердце патриарха саднила обида за «ум не в бороде», поэтому он послал к государю своего служку с просьбой принять монаха Тимофея, только что воротившегося от Царьградского патриарха. Принять и выслушать не в Думе, а наедине. Патриарх считал, что Дума — это сборище болтунов и никакой пользы из рассказа Тимофея думцы извлечь не смогут, а попросту заболтают без последствий.

Фёдор Алексеевич принял Тимофея во второй половине дня в своём кабинете, и, как просил патриарх, никого там не было, даже подьячий, писавший за государем, был отослан в Приказ.

После обмена приветствиями Фёдор пригласил монаха садиться, и как только тот опустился на лавку, попросил рассказать, с чем он прибыл от вселенского патриарха.

— Государь, вселенский патриарх Досифей ныне обращает с надеждой взор на твою державу, — начал монах, — ибо» как ты ведаешь, его патриаршество христианское пребывает ныне яко остров в океане поганском. Церкви наши единоверные греческие находятся в бедственном состоянии и многие лишаются своих священников из-за отсутствия школ и училищ. Умирает иерей — и некем заменить его, приход обречён на запустение и гибель. Патриарх говорил мне, что только Москва ныне с царским величеством во главе может противостоять напору мусульманской веры, только Россия становится прибежищем православия. В лице Москвы его святейшество хочет видеть второй Царьград, новое заповедное место христианства.

   — Ну что ж, отец Тимофей, спасибо тебе и его святейшеству за столь лестную оценку нашей столицы и державы. Но для того чтобы стать вторым Царьградом, необходимы духовные училища и даже Академия. Мы бы нашли места для них, но нужны ж учителя, и хорошо бы греческие.

   — Со мной приехали два грека-иерея. Я бы мог начать с небольшого училища, государь, если будет твоё повеление.

   — Можешь считать, что оно уже получено. Можешь начинать хоть с завтрева. Сколько ты хочешь набрать учеников?

   — Человек тридцать для начала.

   — Ин добро. Пусть эта школа называется именем святого Иоанна Богослова, и находиться она будет при братстве Чудова монастыря.

   — Государь, но Иван Белобродский будет мешать нам. Он очень недоволен, что в училище будут греки.

   — Мы с патриархом займёмся основанием Академии, а в ней для философа и богослова Ивана Белобродского найдётся дело. Ему не до школы будет.

   — Государь, хотя Белобродскому сие не понравится, но патриарх Досифей велел передать, что если в Москве будет основана Академия, то он сам приищет для неё профессоров в Царьграде.

   — Вот это славно, отец Тимофей. Ступай к патриарху и скажи, что об это время завтра я жду его у себя. Мы подумаем о статуте Академии, её уставе и, что не менее важно, о её содержании.