Да, оглоушил дьяк такой новостью баб своих, оглоушил. Жена засуетилась на стол сбирать, племянница словно потерянная забилась в дальнюю клеть. Притихла.

Бедная Агафья и верила и не верила в сказанное дьяком, до ломоты в висках вспоминала, когда же она успела «поглянуться» царю. Но когда от государя принесли ей в подарок жемчужное ожерелье — поверила и, мало того, вспомнила. И крестный ход во главе с царём и патриархом, который встречала она с подружками у Успенского собора, и мимолётный взгляд государя, задержавшийся на её лице. Это было лишь мгновение — встреча взглядов: царский с любопытством, девичий с восторгом от увиденного. И вот надо же, одно мгновение — и она уже царская невеста. Наверное, прав дядя Иван Васильевич, говоря: «Ты, Агашка, родилась в рубашке».

«Но как же Прокоп, ему же обещано?»

   — С Прокопом без тебя разберутся, — сказал Заборовский. — У тебя отныне другая стезя.

А сотник эвон лёгок на помине явился на следующий же день. Собаки, нет чтоб залаять и не пустить, завиляли хвостами, признали: «свой». Увидев в окно Прокопа, шедшего от калитки к крыльцу, взволновалась Агафья, сердце в груди забилось: ведь мил же, куда денешься.

   — Сиди, — осадил её дьяк. — Я сам его встрену.

И вышел во двор навстречу гостю незваному, который, как говорится, хуже татарина.

   — Здравствуй, Иван Васильевич, — приветствовал сотник дьяка. — Агафья Семёновна дома?

   — Нет её, — отвечал дьяк, хмурясь и не желая приветствовать незваного.

   — А где же она?

   — Уехала.

   — Куда?

   — А это тебе знать не обязательно.

   — Ты что-то ноне сердит, Иван Васильевич. Не с той ноги встал, чё ли?

   — Ты угадал; сотник.

   — Я просто хотел попрощаться с ней перед отъездом, сговориться, когда нам...

   — Никогда вам, — перебил дьяк. — Ты слышишь, никогда. Забудь про Агафью.

   — Как можно? Мы любились, клялись.

   — Теперь разлюбляетесь. Вот. Всё. Ступай, сотник. Ступай. И забудь дорогу сюда.

   — Послушай, Иван Васильевич, я ведь могу и осерчать.

   — Серчай. Но, пожалуйста, уходи от греха. Не лезь на рожон.

   — А не ты ль это на рожон-то лезешь?

   — Може, и я, но ты, Прокоп, точно рожна не минуешь, ежели упорствовать станешь.

Сотник помолчал, поиграл рукоятью сабельки, сказал просительно:

   — Ладно. Передай Агафье Семёновне, что я перевожусь в Черниговский полк, что я верен слову своему.

   — Передам, — пообещал Заборовский, понимая, что силой сотника не выпроводить. — Всё передам, Прокоп.

А меж тем Агафья, глядя в окно, заливалась горючими слезами. О чём там говорили мужчины, лишь догадывалась. Понимала, что зрит в последний раз ненаглядного своего с усами-колечками, с сабелькой на боку. И горько было на сердце, ох горько, ведь любый же. И такого-то сокола упускать? Небось волчицей взвоешь.

Заборовский, выпроводив гостя незваного, вошёл со двора в дом, увидел Агафью заплаканную, рассердился:

   — Дура-а! По ком воешь?

   — По с-себе, дя-ддя, по с-себе, — со всхлипом отвечала девушка.

   — Да тебе, дурёхе, от счастья надо до потолка прыгать. Спроть царя и генерал не переважит, а то сотник какой-то, тьфу.

   — Не трожь девку, Иван, — заступилась тётка. — Думаешь, легко девке нерву любовь избывать. Пусть отплачется, отвоется. И не забывай, станет царицей, она те «дуру-то» припомнит. Батагов с сотню велит всыпать. Правда, Агаш?

И девушка вдруг засмеялась. Плакала и смеялась над тёткиной шуткой. Заулыбался и дьяк, и шутку жены подхватил, склоняясь к девушке, допытывался:

   — Агаш, дочка, неужто всыпешь?

   — Всыплю, — отвечала со всхлипом и неожиданно обняла дьяка, прижалась к нему, уткнулась в грудь лицом, мокрым, горячим. Плечи её вздрагивали.

Заборовский гладил её по голове, рокотал растроганно:

   — Всё ладом, всё ладом, Агашенька, царица наша жемчужная.

Родной тётке наряжать царёву невесту не доверили, от дворца явились девушки во главе с верховой боярыней Хитрово Анной Петровной и с ворохом одежды.

Опытным глазом осмотрев невесту, словно лошадь на торге, Анна Петровна изрекла:

   — Сделаем куколку, — и скомандовала: — Разбалакайте.

Агафья и глазом моргнуть не успела, как три пары девичьих рук стали раздевать её, сбрасывая с неё одежды. Не привыкшая к чужой помощи в таком деликатном деле, она было запротестовала:

   — Я сама.

Но верховая боярыня властно взглянула на неё, нахмурилась:

   — Теперь, детка, отвыкай сама.

А когда девушка оказалась совсем нагой, Анна Петровна придирчиво осмотрела её, велела повернуться туда-сюда, не обращая внимания на то, что Агафья, стыдясь наготы, закрыла руками лицо, которое полыхало маковым цветом.

   — Обалакать, — скомандовала Хитрово.

Зашуршала нижняя сорочка тонкого полотна, облегая дрожащее тело невесты, потом другая, потом белое платье, унизанное бисерными строчками и серебристыми прошвами.

Перед тем как накинуть фату, боярыня сказала:

   — Государь говорил о каком-то жемчужном ожерелье, что дарил тебе.

   — Вон там, — с трудом пролепетала Агафья, кивая на шкатулку. У неё от происходящего почти пропал дар речи.

   — Он очень просил, чтоб ты надела его, — сказала Анна Петровна и, достав ожерелье, сама надела его на невесту.

   — Фату, — приказала Хитрово.

И одна из девушек накинула на Агафью кружевную фату.

Боярыня, отступив, прищурилась, оценивая невесту в этой фате.

   — Не пойдёт. Бедно. Снимите. Оденьте парчовую.

Накинули парчовую, но и она отчего-то не понравилась Анне Петровне. Приказала накинуть золотоцветную. Долго поправляла её, присматривалась со всех сторон и наконец сказала удовлетворённо:

   — Золотоцветная в самый раз.

С этого момента, как обрядили Агафью к венцу, она уже не принадлежала сама себе. Всё ей словно во сне виделось. И родная тётка, увидав её в подвенечном наряде царской невесты, онемела от восторга. Онеметь-то онемела, но не забыла шепнуть напоследок:

   — Агашенька, на свадьбе не пей.

Бедная Агаша лишь взглядом спросила: «Почему?»

   — Таков порядок. Нельзя невесте. Не опозорься.

И разве ж не сон то был, когда её везли в раззолоченной карете в Кремль, в сопровождении конных стрельцов, когда её встретил царь и повёл к венцу в Успенский собор, где венчал их сам патриарх, а венец над ней держала царевна Софья Алексеевна.

Разве такое могло случиться в яви?

И когда из-под венца пошли они, уже муж и жена, царь и царица, на пир в Грановитую палату, ударили по всей Москве колокола. И их радостный перезвон, и июльское яркое солнце, сиявшее в вышине, — всё радовалось и ликовало:

«Господи, — думала Агаша, — не проснуться бы».

Патриарх Иоаким, знавший невеликие силы государя, постарался венчанье не затягивать и предупредил о том же дворецкого Хитрово и Стрешнева:

   — На пиру не томите государя. Посидит чуток с царицей, отдаст честь, и довольно. Как узрите, царь положил кубок набок, это вам и будет знак, что он устал уже. Помогите им подняться и из-за стола выйти. Пусть идут в опочивальню. Да смотрите, на пути чтоб кто дорогу не перебежал.

   — А пир?

   — Пируйте хошь до утра, но чтоб государя не вздумали неволить.

В то, что она уже царица, Агафья не могла сразу поверить, хотя видела, как богато одетые князья и бояре кланялись им, а простые люди просто падали ниц. Но всё это почитание она относила к царю, шедшему с ней рядом, но только не к себе. И сама она испытывала к Фёдору те же чувства, что и встречные люди.

И когда наконец их привели и оставили одних в опочивальне и Фёдор устало присел на край ложа, Агафья опустилась перед ним на колени и взялась за сапог.

   — Позвольте, ваше величество.

Где-то она слышала, что у русских в первую брачную ночь жена обязательно должна сама разувать мужа.