— Не бойся, отец, я не беру, — успокоил старика Горяинов, догадываясь, что тот боится, не передаст ли он всё Дорошенко. — На Украине все вожди-атаманы горилку любили.

   — Это верно, сынок. Вон Северин Наливайко[33] какой герой был, а без вина не мог, за то и прозвище получил, что едва входил в корчму, говорил: «Наливай-ка», а его родную фамилию никто и не ведает, забыли напрочь.

   — Чигиринский гетман встретил посланца Ромодановского хорошо, даже обнял дружески, похлопал по спине, уронив мимоходом:

   — Гости на́ гости, хозяин в радости.

Поняв что до Горяинова не дошёл смысл, тут же объяснил:

   — У меня со вчерашнего шестеро гостей с Запорожской Сечи. Зовут к себе на кош.

Дорошенко внимательно следил за лицом московского гостя, произвело ли это сообщение на него какое-то впечатление. И Горяинов понял, что хотел этим сказать этим гетман: я не только Москве, но и Сечи нужен.

   — Ну а отец разве не дорогой гость, — сказал Горяинов подчёркнуто мол, запорожцы ерунда, а вот отец.

   — Ну как же, ну как же, — полуобнял Дорошенко тестя. — Ещё какой Дорогой! Идэм до хаты, батько. А князю Григорию Григорьевичу за то спасибо передай. Если б ещё с Москвы Грица вытягнуть, то б добре было.

   — Грицко, твой брат, под государевым покровительством, это государю писать надо.

Оба понимали, почему Дорошенкова брата в Москве держат (заложником за брата-гетмана, дабы к туркам не передался), но ни тот, ни другой не обмолвились об этом. «Государю писать надо», и всё.

Получив из рук Горяинова государеву грамоту, Дорошенко подчёркнуто благоговейно поцеловал её, прежде чем сорвать печать. И именно в этом поцелуе почудилась Горяинову фальшь, невольно на ум пало: иудин поцелуй.

Гетман был статен, высок, строен, моложав. И в повадках его чувствовалась властность и некое самолюбование. Русские слова перемежались с украинскими. Украинские были там, где гетман слегка «шутковал», русские, когда говорилось о деле серьёзном.

Видимо, из-за жары застолье было «по-пид вишнею». В саду за длинным столом собралось около двадцати человек. Здесь были запорожцы, старшина чигиринская. Горяинова Дорошенко посадил не рядом, а напротив: «Шоб я тоби вись вечер бачив».

Первый тост Дорошенко предложил за государя, за то чтоб в царстве был мир и тишина на всей земле, чтоб был он здоров и весел. Все дружно выпили, навалились на закуску — жареную баранину с кашей. И тут помялся чигиринский полковник и сказал:

   — A теперь я предлагаю выпить за нашего гетмана Петра Дорофеевича Дорошенко, чтоб был он здоров, чтоб 6улаву держал крепко и чтоб враги трепетали от его имени.

Дорошенко не смотрел на полковника, но именно по его лицу Горяинов понял, что тост этот «за гетмана» традиционен так же, как и произносящий его полковник. За государя — гетман, за гетмана — полковник.

Застолье быстро пьянело Дорошенко опять поднял кубок.

   — Я знаю, Иван Самойлович хочет забрать у меня булаву. Но не он мне её дал, не ему и отбирать. Булаву мне мои запорожцы вручили.

   — Правильно! — рявкнул кто-то из гостей.

   — Никогда не отдадим булавы, — закричали Чигиринские старшины.

   — Я пью за то, чтоб не отдавать булавы Самойловичу, — закончил гетман и единым духом осушил кубок, не дожидаясь никого.

   — Вот ему! — закричал запорожец и состроил кукиш. — Дулю ему з маком, а не булаву, тому москальскому прихвостню.

Глядя через стол прямо в глаза Горяинову, Дорошенко говорил меж тем о наболевшем:

   — Бог судья гетману, Ивану Самойловичу. Но как он не понимает, что Чигирин — это защита от басурман всего Малороссийского края, а он хлеб нам привозить на продажу запретил. Это как? Уморить нас надумал? А как письма пишет ко мне, словно я хлопчук какой. Вон государь написал, так и читать приятно и величает, как положено, и доброжелателен, как отец.

   — А что тебе написал государь, Пётр Дорофеич? — полюбопытствовал захмелевший запорожец.

   — Государь-то! — Наморщил лоб гетман, вспоминая текст письма. — Государь нас обнадёживает. На Москву зовёт.

   — И ты поедешь?

   — А зачем? Мне и здесь хорошо, в Чигирине. Попустит Бог и помирать здесь буду. — И неожиданно, прищурившись, спросил: — Демьян Многогрешный поихав до Москвы, де вин ныне?

   — В Сибири с медведями челомакается, — хохотнув, отвечал запорожец.

   — Вот то-то. Я лучше в Сечь махну. Примите меня?

   — Примем, батька, примем, — закричали запорожцы в едино горло.

   — А не выдадите, как донцы Стеньку Разина выдали?

   — Не выдадим, батька, — орали дружно пьяные голоса.

Дорошенко, ловя взор Горяинова, взглядом же вопрошал: «Видал, как дорог я им? Видал? А ты: в Москву».

Где, когда и какой дурак власть добровольно отдавал, потому как, кто у власти — тот у сласти. А на сласть, как и на власть, кто ж не падок?

У казахов главные атрибуты власти — клейноды — булава с бунчуком. Самый захудалый казак спит и видит себя с булавой. У Чигиринского гетмана клейноды есть, а вот у кошевого Сечи Запорожской Ивана Серко клейнодов нет, они перехвачены гетманом Самойловичем, оттого и сердится Иван Дмитриевич на Самойловича. И пишет ему: «Хотя мы теперь новому великому государю присягнули, однако если ты и впредь не будешь нас допускать к милости царской, то вредно это будет одному тебе. Много уж терпим, да терпению нашему и край будет».

Слезницу запорожского кошевого государю читал Стрешнев:

   — А ещё, великий государь, гетман Самойлович чинит нам великие препоны, не пропускает к нам хлебные припасы, задерживает царское жалованье, не позволил стаду запорожскому зимовать в черниговском полку, отчего оно вполовину пало. В казаках оттого шатание и многие ворчат, что-де зря султана обижали, он бы нас не оставил, как ныне Москва оставляет. А я-то знаю: то не Москва, а гетман вред нам творит».

   — Нехорошо Самойлович делает, — сказал Фёдор Алексеевич. — Нехорошо. Надо отписать ему, чтоб казаков не задирал.

   — Я думаю, и эту слезницу серковскую приложить, — заметил Милославский.

   — Ладно ли это?

   — Мы ему все жалобы на него всегда отправляем. Раз его одного прочим в гетманы, пусть всё знает о себе.

   — А что Серко там об обиде султану напоминает? — поинтересовался Фёдор.

   — Да письмо они соромное султану Мухамеду писали всей Сечью.

   — А-а, — вспомнил Фёдор и засмеялся весело и тут же наизусть повторил строку, которая ему особенно понравилась. — Який ты у чорта лыцарь, коли ты не можешь голым задом ежака раздавытимо. Охо-хо-хо.

Смеялись все бояре, сидевшие по лавкам, весьма довольные, что скукоту думную сам государь разогнал. Такой молодой, а рассмешил всех, я надо ж. грамоту запорожскую запомнил, хотя читали её всего раз и давно уж, ещё при Алексее Михайловиче. Разумен, ох разумен наш великий государь, хоша и молод. Даже уста царские не осквернил срамным словом, заменив его на «зад».

Просмеялись. Фёдор посерьёзнел, взглянул на казначея.

   — Михаил Тимофеевич? Знаю, знаю, скажешь, казна пуста Изыщи и расплатись с Сечью. То наша передавая застава от турков, а мы её голодим. Нехорошо.

Повернулся государь к подьячему, сидевшему за столом с бумагами и пером наготове.

   — Запиши это исполнить Лихачёву Михаиле Тимофеевичу с возможным поспешанием. Как вы не понимаете, что задержкой жалованья мы казаков сами на турецкую сторону толкаем. А Самойловичу отошли строго, Родион Матвеевич, хлеб в Сечь пропускать без всяких препон.

Однако гетман Самойлович решил с Дорошенко действовать по-своему. Подняв семь полков, он двинулся к Днепру, отдав приказ по полкам готовиться к сражению с бунтовщиками и возмутителями Чигиринскими, не желающими присягать новому великому государю.