У Апраксина глаза заблестели от подступивших слёз умиления: царю плохо, а он помнит о такой мелочи.

   — Отстроился, государь. Отстроился.

   — Добрые хоромы?

   — Добрые, государь. Лепш прежних.

   — Ну и слава Богу. Приеду как-нибудь посмотреть. Приглашаешь?

   — Приезжай, государь, приезжай. То-то радости принесёшь нам.

В Батурине Карандеева встретили с великими почестями. Оно и понятно: привёз дорогие подарки от государя — соболей, атласы. Гетман со старшиной закатили царскому посланцу пир с доброй выпивкой и даже гусляром, певшим под гусли чудесные малороссийские песни. Понимая серьёзность своей миссии, Карандеев деловых разговоров за столом не заводил, всё отложив «на тверёзую голову». И на следующий день после завтрака приступил к делу.

   — Гетман, государь озабочен твоими ссорами с Серко, очень просил тебя помириться с ним.

   — Да я готов, хоть завтра. Но государь не знает, какая это бестия, Иван Серко. Он же сносится с ханом. Сейчас снюхался с Юраской Хмельницким.

   — Ну, с ханом юн, наверное, сносится из-за полона. Пленные татары — это ж живые деньги.

   — Ас Юраской? Это что? Тоже деньги? Нет, Юраска себя великим князем наименовал, а Серко сулит гетманство над всей Украиной.

   — Ну, Хмельницкий ещё не великий князь. Это кукла в руках султана. А вот с Серко бы ты помирился всё же. Очень уж государь просил.

   — Поглядим, как он визиря встретит. Если саблей, я готов, а если хлебом-солью, то пробачьте.

   — Князь Голицын советовал тебе крепость Кодак осадить и взять, елико возможно, дабы загородить туркам проход к Киеву.

   — Из Москвы советовать князю очень даже просто, осадой Кодака я всё Запорожье против себя настрою, Кодак-то под Серко.

   — Ну, ты пошли к нему кого из старшины, уговори, что Кодак, мол, усиливать надо.

   — Нет. Серко сразу поймёт, что мы на его власть покушаемся и обязательно перейдёт на сторону хана и Хмельницкого. Я с этим Серко итак всё время по лезвию бритвы хожу.

   — Так, значит, не пошлёшь?

   — Нет. Ни под каким видом. Пусть князь не обижается. Мне надо войско под Чигирин вести, по доносам подсылов, турки его доставать собираются. А там гарнизон невелик, могут не устоять. А падёт Чигирин, то и Киев не удержим.

   — Ну ладно. С этим ясно. Ещё государь просил прислать в Москву жену Дорошенкову.

   — А я её не держу. Пусть едет.

   — Ну, наверное, её надо увезти. Она женщина, ей помочь надо.

   — Это не женщина — ведьма приднепровская. Горилку хлещет, как сичевик, и в Москву ехать не желает. Мало того, грозится, ежели, говорит, силой увезёте, то Петру не быть живым.

   — Ого! А что сам-то Дорошенко?

   — А что? Он пеняет мне в письмах, что отослал его в Москву, назад в Малороссию хочет.

   — А ты как?

   — А что я? Его сюда, да ещё в военное время, никак нельзя пускать. Государь — умница, что держит его там. Нам с Серко хлопот выше головы, только ещё Дорошенко тут не хватало.

   — Ещё государь спрашивает о деле Рославца и Адамовича.

   — Этих я отправлю за караулом в Москву и буду бить челом государю, пусть им местожительством Сибирь определит. Так-то покойнее будет. Они у меня уже в печёнках сидят.

Четвёртого августа 1677 года Ибрагим-паша подступил к Чигирину, велел звать к себе Хмельницкого, ехавшего в обозе. Юрий Богданович явился навеселе, что претило высокому мусульманину.

   — Ты ныне — князь малороссийский, напиши приказ Чигиринскому командиру сдаться на милость победителя.

   — Великолепная мысль, — согласился Хмельницкий и тут же сел за стол, взял перо. — Я готов. Я мигом.

И действительно, писал он быстро и размашисто, так что перо посвистывало по бумаге и раза два даже протыкало лист насквозь.

   — Прочесть? — окончив писать, спросил пашу.

   — Прочитай.

   — «Я, князь малороссийский Георгий Богданович Хмельницкий, повелеваю сдать мне стольный город мой Чигирин, которым незаконно распоряжался дотоле Дорошенко, предавший ныне родную землю и оказавшийся в холопах московского царя. Позор предателю и изменнику». — Окончив чтение, Юрий спросил Ибрагим-пашу: — Ну как?

   — По-моему, подойдёт, только вычеркни последнюю строчку.

   — Позор предателю?

   — Да, да, да.

   — Почему? Она же очень...

   — Ну как хочешь, — отвечал Ибрагим-паша, — я же к твоей пользе советую.

Но пьяный Юрий не усмотрел никакой «пользы» от вычёркивания и оставил всё как было. Призвали конного янычара, на длинное копьё привязали белую тряпицу, на другое, поменьше, примотали грамоту Хмельницкого.

   — Это копьё кинешь на стену, — учил его Юрий. — Подъезжая к стене, кричи: «Грамота от князя! Грамота от князя!» А то примут за разведчика, мигом подстрелят. Повтори, как будешь кричать.

   — Грамот княз! Грамот княз!

   — Ладно. Сойдёт. Скачи.

И янычар поскакал к Чигирину, высоко над ним на кончике копья белой чайкой трепыхался флажок.

Чигиринскому воеводе генерал-майору Траудернихту была доставлена грамота Хмельницкого. Воевода прочёл её, усмехнулся и спросил:

   — Кто принёс её?

   — Янычар один вершний.

   — Где он?

   — А он кинул её на стену и ускакал.

   — А видели, куда он ускакал?

   — Это надо солдат караульных спросить.

Пришли на стену, куда брошено было копьё с грамотой. Один солдат, видевший всё, объяснил Траудернихту:

   — Я сразу его заметил, едва он оторвался от обоза, думал уж на мушку взять. Ан вижу, над ним белый прапор, знать, не боевой янычар. А он подскакал, крикнул: «грамотный князь», и кинул копьё с бумагой. Вот и всё.

   — А куда он потом ускакал?

   — А ту ж, откуда и выскочил. Во-он шатёрчик зелёный, он туда и возвернулся.

   — Позовите ко мне есаула, — распорядился воевода, а когда тот явился, сказал ему: — Сдаётся мне, во-он в том шатре сидит «грамотный князь», а именно Юрий Хмельницкий. Подбери добрых орлов десятка два и ныне ж ночью на вылазку. Пусть привезут мне его.

   — Слушаю, господин генерал.

   — Хорошо, если б кто-то из них говорил по-турецки.

   — Есть у меня такие, в полоне турецком выучились.

   — Вот и славно. Привезут Хмельницкого, ведро горилки велю выдать.

   — Хэх, если поставите ещё одно ведро, казаки могут и самого пашу приволочь.

   — Ладно, ладно, есаул. Не хвались, едучи на рать.

Уже за полночь, когда угомонился турецкий лагерь, оставив лишь кое-где сторожевые костры, группа казаков тихо выехала из города и, отъехав немного, спешилась, оставив с конями коноводов. Дальше пошли пешком, имея с собой лишь кинжалы и концы верёвок.

Хмельницкий проснулся от возни, начавшейся в шатре, и сразу понял, что это наскок чигиринцев. В кромешной тьме слышался хрип, вскрики. Кто-то навалился на него.

   — Юрас, Юрас, — громким шёпотом звал кто-то.

По голосу Хмельницкий догадался, что зовут не турки. Он столкнул с себя человека и, свалившись с ложа к стенке шатра, вынул нож, полоснул им парусину, выполз через дыру наружу. Отполз от шатра, прижался к земле, притих. А из шатра доносилось хриплое:

   — Вяжи всех, хлопцы. Дома разберёмся, который есть Юрас.

Так одиннадцать турок, напросившихся ночевать в шатёр к «князю», были уволочены казацким налётом в Чигирин, и именно невольное гостеприимство Хмельницкого, пустившего эту ораву к себе, спасло его от плена. Будь он один в шатре, встреча с Чигиринским воеводой обязательно бы состоялась.

Когда в крепости выяснилось, что среди одиннадцати пленных нет Хмельницкого, хотя все они утверждали, что спали с ним рядом, есаул, цокая языком, говорил почти с восхищением:

   — Вот лис. А? Умызнул. Ну, Юраска! Теперь его и бреднем не поймаешь.

Воевода Траудернихт был расстроен:

   — Как же так, братцы, вы опростоволосились? Держали голубя в руках и выпустили.