— Что, Матвей Васильевич, аль не чаял гостя? — спросил царь.

   — Не чаял, государь, ей-ей, не чаял, — признался Апраксин. — Такую радость и во сне увидеть не чаял, а тут в явь.

   — А я ведь предупреждал тебя. Ай забыл?

   — Что ты, государь, как забыть можно. Но я думал, шутишь.

   — Царям нельзя шутить, — вздохнул Фёдор Алексеевич и тут же приказал весело: — А ну, показывай свои новые хоромы. Да скажи людям, пусть встанут.

   — Ничего. Пусть полежат. Им такое счастье — пресветлого царя зреть, може, никогда уж в жизни не выпадет.

   — Ну, гляди, ты хозяин. В чужой монастырь со своим уставом, я полагаю, и царю соваться не пристало.

И они направились в дом, царь по доскам, положенным от ворот до самого крыльца, хозяин сбоку его, по земле, готовый в любое мгновение подхватить под локоть высокого гостя. Но этого сегодня не требовалось, государь, слава Богу, хорошо себя чувствовал и Апраксин не смел без его соизволения прикасаться к нему.

За ними следом двор заполнялся стрельцами царского полка, сопровождавшими государя. Челядь вскакивала с земли и истаивала в хозяйственных пристройках.

Государь пошёл по горницам, с интересом осматривая их. Следом шли пятеро ближних бояр.

   — А ведь славно получилось, Матвей Васильевич. А?

   — Славно, государь, очень славно.

   — Вот такими бы домами всю Москву обустроить. То-то бы здорово было. А то, что ни день — пожар полыхает. Никак москвичи без красного петуха не обходятся.

Апраксин узрел за одной из дверей жену, по-воровски выглядывающую в щель. Улучив момент, шагнул к ней, прошипел, как гусак, сердито:

   — Вели стол в трапезной накрыть. Да живо мне!

   — А это что за горница? — спросил царь, входя в очередную.

   — Это Марфинькина, дочкина. После случившегося боюсь её вверху селить.

   — Да-а, а что ж ты мне главное своё богатство не кажешь? Семью?

   — Счас, счас, государь, — засуетился Апраксин и, обежав бояр, кинулся назад. — Мать... Дети... к государю. Да живей же, Господи!

Вскоре явились все — жена, двое сыновей и дочь. Какие-то все малость ошеломлённые, видно от испуга.

   — Это вот, государь, супруга моя. Это сын Петьша, это Федьша...

Федьше пришлось подзатыльник дать, забыл, окаянный, с перепугу, как государю кланяться надо. После подзатыльника вспомнил.

   — Старший, Андрей, в деревне, а это моя дочь Марфинька, — голос стольника потеплел. — Погорелица наша.

Девочка залилась румянцем, поклонилась государю с достоинством, удивившим даже родителя.

Царь ласково погладил девочку по русой головке, молвил улыбаясь:

   — Королевна. Прекрасное дитя, — и спросил вдруг её: — Чай, страшно было гореть, Марфинька?

   — Ужас, государь.

   — О чём думалось в тот миг?

   — О батюшке с матушкой, государь.

   — Почему о них? — удивился царь.

   — Так ведь для них какое б горе было, если б я сгорела.

   — Ах ты, разумница! — Царь не удержался, на мгновение прижал голову девочки к груди. — Золотой ребёнок у тебя, Матвей Васильевич.

Апраксин и тлел и млел от счастья. Марфинька зарделась того более.

   — А где ж спаситель твой?

   — Тиша? Он на конюшне, — отвечала девочка. — Позвать?

   — Ну, позови. Взглянем на героя.

Марфинька вприпрыжку кинулась из горницы, и со двора донёсся её голосок:

   — Тиша! Тиша, иди, государь велит.

Пройдзисвет явился в дверях, увлекаемый за руку девочкой.

   — Вот он, государь. Это мой Тиша, — сказал Марфинька, уже вполне освоившаяся с присутствием высокого гостя.

Фёдор Алексеевич с интересом осмотрел Тимофея, низко поклонившегося ему.

   — Хорош молодец! — молвил наконец царь. — Таких бы нам побольше, пожалуй, турку б не поздоровилось. Где добыл такого, Матвей Васильевич?

   — Сам вырастил, государь.

   — Сам?

   — Именно. На дороге подобрал мальчишку беспризорного. А ныне не нарадуюсь и поныне Бога за него благодарю. Не он бы — не жить Марфиньке.

Царь опустил руку в карман кафтана, вынул золотой, кинул Тимофею.

   — Держи, герой.

Тот не ожидал этого, даже руку не успел выбросить навстречу летящему золотому. Монета ударилась об него, покатилась по полу. Марфинька тут же догнала её, подала слуге.

   — На, Тиша.

   — Спасибо, государь, — отвечал Пройдзисвет, чувствуя себя не в своей тарелке. — Мне можно идти?

   — Ступай, молодец. Я рад был увидеть тебя.

   — Государь, Фёдор Алексеевич, пожалуйте к столу нашему, — сказал Апраксин, заметив как из-за приоткрытой двери жена подаёт ему знаки. — У нас не ахти какие разносолы, но чарку за новоселье пригубить надо.

   — Ну что ж, — улыбнулся Фёдор. — Назвался груздем — полезай в кузов. Так, кажется, в народе говорят?

   — Так, так, государь.

   — Ну а раз я назвался гостем, то без чарки, выходит, нельзя?

   — Так положено по обычаю, государь.

Прошли все в столовую, где были расставлены на столе блюда, наспех спроворенные хозяйкой: яишенка, жареное мясо, икра, грибки солёные, пироги подовые, яблоки мочёные. Стояли меж тарелей и тёмные бутылки с фряжским вином.

Апраксин разлил по серебряным кубкам вино, государь поднял свой, сказал:

   — За твой дом, Матвей Васильевич, за прекрасную семью твою.

Все выпили единым духом чарки, лишь царь только пригубил свою, поставил на стол. Поднялся.

   — Ну, пора и честь знать. Спасибо за хлеб-соль, Матвей Васильевич.

Апраксин проводил государя не только до ворот, а до самой кареты, помог подняться на ступеньку. Низко поклонился:

   — Спасибо, пресветлый государь, что жаловал раба своего Матюшку великой честью. Спасибо.

Конные стрельцы мигом разобрались, заняли свои места впереди кареты. И царский поезд тронулся по очищенной улице. А Апраксин стоял и смотрел ему вслед, тихо улыбаясь и чего-то бормоча себе под нос.

Воротившись в дом, он взял царский кубок, из которого не было отпито и глотка, сказал строго жене:

   — Это вино государь пригублял. В память о его приезде к нам я поставлю кубок к божнице, пусть там и стоит. Всем накажи, чтоб не смели трогать государеву чарку. Особенно Федьше, тронет — запорю.

В июле 1678 года в Москву прибыли из Польши великие и полномочные королевские послы: князь Михаил Чарторыйский и Казимир Сапега для заключения нового договора о перемирии. Сей успех во взаимоотношениях с Польшей Василий Михайлович Тяпкин не без основания приписывал себе. И вполне естественно, ему было поручено встречать и устраивать гостей.

Если Чарторыйский при встрече с Тяпкиным едва кивнул высокомерной головой и процедил что-то сквозь зубы, то Сапега, по крайней мере внешне, высказал откровенную радость:

   — О-о, пан Тяпкин, как я рад вновь вас видеть.

   — Я тоже, — отвечал вполне искренне Василий Михайлович.

   — Как видите, ваши хлопоты увенчались небывалым успехом.

   — Будем надеяться, — Тяпкин сплюнул. — Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Как говорят, цыплят по осени считают.

   — Вы же не думаете, пан Тяпкин, что король послал нас просто прокатиться до Москвы. Мы имеем самые высокие полномочия на заключение договора.

   — Дай-то Бог, дай-то Бог.

Тяпкин, поручив спутников великих послов подьячему Посольского приказа, самих провёл в отведённую для них резиденцию и сказал с плохо скрываемой гордостью:

   — Отныне, пока вы находитесь в державе великого государя, уважаемые Панове, вы состоите на полном содержании царского величества. Всё, что вам будет доставляться, всё будет для вас бесплатным.

   — О-о, — округлился рот даже у спесивого Чарторыйского.

А Сапега не удержался, захлопал в ладоши и едва не пропел:

   — Это прекрасно! Это прекрасно!

«Ещё бы не прекрасно, чёртов пан, — думал Тяпкин. — У вас я последние портки закладывал, чтобы не подохнуть с голоду, а вам здесь скатерть-самобранку предоставили».