Разместив великих послов, Тяпкин явился к князю Голицыну.

   — Ну как? — спросил тот. — Устроил?

   — Устроил, Василий Васильевич.

   — Они довольны?

   — Ещё бы, встать на полное содержание, да ещё и не довольствоваться. Сапега чуть не плясал от радости.

   — Это хорошо, это хорошо. Покладистее будут.

   — А я сомневаюсь. Уж их-то я знаю.

   — Что ты имеешь в виду, Василий Михайлович?

   — За Киев они с нас заломят такую цену, что казна затрещит.

   — А что делать? Государь и Дума указали — за Киев ничего не жалеть.

   — Вот-вот. И эти прохиндеи знают, что Киев для нас слишком дорог. Вот и заломят цену выше неба.

   — А что если, Василий Михайлович, я приглашу их к себе, ну и тебя, разумеется. Сядем за стол, разольём фряжское... А?

   — Попробовать можно, — согласился Тяпкин, вспомнив, сколь полезны бывали для него такие застолья. — Даже, пожалуй, может неплохо получиться. Во всяком случае, можно будет выведать, доколе им король разрешил уступать. Сапега болтлив и в пьяном виде вполне может проговориться.

   — Ты не знаешь, на что падок Чарторыйский?

   — На художества, картины, скульптуры, дорогой хрусталь, фарфор. Я был у него во дворце, весь завешан и заставлен цацками.

   — Великолепно. У меня всё это есть, я постараюсь его уволочь любоваться прекрасным, а ты разговоришь Сапегу.

   — Ну что ж, это резонно. В отсутствие Чарторыйского его легче будет на откровенность вытянуть. И ещё, Василий Васильевич, оденься в кунтуш, уж так ты ублаговолишь их этим.

   — Это добрая мысль. Я, пожалуй, и прислугу всю в польское платье переодену. Ну, Василий Михайлович, — заметил Голицын с оттенком восхищения, — да ты кудесник просто, такое придумать...

   — Что делать, князь, — заскромничал Тяпкин. — С волками жить — по-волчьи выть. Вы, надеюсь, по-польски говорите?

   — Да вроде неплохо, и читаю и пишу.

   — Тогда всё в порядке. А если ещё и прислуга будет по ихой мове...

   — Я подберу таких из дворни. Всё будет по-польски.

Князь Голицын, один из богатейших людей державы, не пожалел затрат на подготовку торжественного ужина в честь высоких послов. Помимо обычных московских блюд были доставлены с Волги полные туеса чёрной икры и осётры пудовые. И всё приготовлено было по лучшим рецептам западной кухни поваром-поляком и выставлено на стол. Несколько корзин со свежими фруктами стояли тут же на особых подставках.

Приглашения на торжественный ужин к начальнику Посольского приказа князю Голицыну поляки получили за три дня до события. Они, приглашения, были изготовлены на немецкой бумаге и написаны золотыми буквами по-польски: «Досточтимый пан Чарторыйский! Князь Голицын тщит себя счастливой надеждой, что Вы сможете быть на торжественном ужине, посвящённом Вашему прибытию, у него во дворце в четверг текущей недели. Карета будет подана для Вас в три часа пополудни. Примите мои уверения в глубочайшем уважении. Ваш В. Голицын».

Точно такое же приглашение было написано и Сапеге. Подьячий, изготавливавший эти приглашения, усомнился:

   — А не вписать ли обоих в одну хартийку, чай, вместе живут-то.

   — Ни в коем случае, — сказал Тяпкин. — Паны — народ спесивый, могут разобидиться. Чарторыйский наверняка взбрыкнёт из-за того, что Сапега рядом будет вписан. Нет уж, братец, пиши две хартийки.

   — Чернил жалко, всё ж золото.

   — Пиши, пиши, не твои чернила-то.

В четверг приспела пора дивиться Тяпкину, когда к резиденции великих послов подкатили две золочёные кареты, запряжённые шестериком. И кучер первой закричал басовито по-польски:

   — Карета светлейшему пану Чарторыйскому!

А кучер второй возопил высоким фальцетом:

   — Карета пану Сапеге!

Тяпкин был в восторге: «Ай да князь, ай да умница! Вот распотешил-то спесь панскую». И где-то в глубине души Тяпкин сам малость спесивился: «У меня научился». Но это даже не спесь была, а некое удовлетворение учителя своим догадливым учеником.

Встретили высоких послов, подъезжавших к хоромам князя Голицына, лакеи в расшитых ливреях. Кланяясь панам поясным поклоном, вели их церемонно в дом, где на крыльце поджидал гостей сам хозяин в новеньком кунтуше.

   — Милости прошу, Панове.

Голицын слегка нервничал — ещё не появлялся Тяпкин: уж не стряслось ли чего с ним? Но с Тяпкиным было всё в порядке, полюбовавшись на выезд высоких гостей из резиденции, он направился пешком вслед за каретами в сторону голицынской усадьбы, нисколько не расстраиваясь от великой разницы передвижения панов и его — русского дипломата: где наша не пропадала, лишь бы польза была. Он, Тяпкин, готов и на брюхе это расстояние проползти, никак не унизясь, лишь бы склонить спесивых великих послов на уступки в договоре.

Его задержали на улице какие-то пьяницы, требуя возвращения долга на опохмелку.

   — Какой долг? — удивился Тяпкин. — Я вас впервые вижу.

   — Хо! — возмутился один. — Вчера взял у меня алтын.

   — Два алтына, — подсказал другой пьяница.

   — Два, два, — согласился первый. — Взял два алтына, а теперь «впервые вижу». — Он схватил Тяпкина за грудки, встряхнул. — Отдавай долг.

   — Отдавай, — мямлил второй, — не то х-худо будет!

Ничего не поделаешь, пришлось Тяпкину отдавать «долг», дабы не нажить большей беды. Уж он-то знал нравы родных русских «питухов».

Беспокойство хозяина и слугам передалось. Уже в воротах привратник сказал Тяпкину:

   — Князь шибко на вас осерчал.

   — За что?

   — За неявку.

То же слово в слово повторил и слуга в передней.

   — Я доложу князю, — сказал он и исчез.

Не успел Тяпкин осмотреться, как явился сам Голицын.

   — Где вы пропали, Василий Михайлович? Сами знаете их ревность в правилах.

   — Меня задержали «питухи» на улице, едва не побили.

   — Надо в экипаже ездить.

   — Выйду в бояре, поеду, — огрызнулся Тяпкин.

   — Вот как теперь объясним ваше появление?

   — Скажем, ехал мимо, заехал на огонёк, — сообразил тут же Тяпкин. — Разве не резонно заехать к своему начальнику. А тут честная компания.

   — Ладно. Идёмте.

   — Они уже пили?

   — По две чарки осушили, навалились на осётра.

   — Вот и славненько, — потёр руки Тяпкин. — Теперь мы на них навалимся. Главное, не забудьте уволочь Чарторыйского.

В большом зале, ярко освещённом не менее чем полусотней свечей, за большим столом, заставленным различными блюдами, восседали Чарторыйский и Сапега, уже завеселевшие. На стенах зала висели живописные картины, на полу лежал персидский огромный ковёр, в простенках меж окнами стояли венецианские зеркала, в которых можно было видеть себя во весь рост.

   — О-о, пан Тяпкин, — вскричал радостно Сапега. — И вы здесь?

   — Да вот ехал мимо, заскочил на огонёк. Не чаял, не гадал!

   — Давайте к столу, — бесцеремонно пригласил Сапега, словно был тут полным хозяином.

Голицын молча, взглядом указал Тяпкину его место возле Сапега. Тяпкин сел на венский стул, придвинулся к столу.

   — За что выпьем, пан Тяпкин? — спросил Сапега, разливая в серебряные кубки вино.

   — Я думаю, за здоровье высоких гостей.

   — Э-э, опоздал, брат, за это мы уже пили.

   — Тогда за успех нашего дела, ради которого вы проделали столь долгий и опасный путь.

   — Идёт, — замотал головой Сапега. — Говори тост.

   — Ну что ж, дорогие Панове, от нас ждут народы мира, и мы должны оправдать их надежды. Если мы не сделаем этого, то наши имена будут опозорены историей.

   — Позволь, позволь, как это «опозорены»?

   — Ну как, представь себе, пан Сапега, эдак лет через сто своего правнука. Мы с тобой не заключим договор, а ему — твоему правнуку потом в очи тыкать станут: это из-за твоего прадеда мы мира не нашли. А?

   — А ведь, пожалуй, он прав, — взглянул осоловело Сапега на Голицына. — Пан Василий? А?

   — Пожалуй, — согласился Голицын и взял свой кубок. — Вот и выпьем за то, чтобы нашим правнукам не было за нас стыдно.