— Но я бы на это никогда не пошёл.

   — Кто знает, Пётр Дорофеевич, не ручайся за то, что не случилось. Теперь последний к тебе вопрос: кто целовал тебе крест на верную службу?

   — И это известно? — удивился Дорошенко.

   — И это, Пётр Дорофеевич. Так кто же?

   — Крест мне целовал протопоп Лазарь Адамович и прислал мне его.

   — Где он? Крест где?

   — Он у меня.

   — Покажи его нам.

Во время допроса свидетелей сами подсудимые сидели ни живы ни мертвы от происходящего, ибо выяснялись такие подробности, которые, казалось, были у них за семью печатями. Особенно было тяжёлым обвинение в грядущем союзе с султаном. Рославец как человек военный понимал, что это пахнет смертным приговором, но утешать соузника не хотел, напротив, добивал как мог, шептал со злорадством:

   — Всё, поп, карачун пришёл.

А когда бывший генеральный писарь Карп Мокриев, вызванный свидетелем, тут же был посажен с ними рядом и объявлен обвиняемым, Рославец даже повеселел: «Нашему полку прибыло».

Где-то в глубине души он надеялся, что до смертного приговора не дойдёт, поскольку половина коллегии состояла из священников, а уж они-то не должны допустить до крайней меры. Ну кнут, ну ссылка, но не казнь же.

Однако приговор суда был суров: «...за готовившееся возмущение и призывание к бунту и новой разинщине означенные лица приговариваются к смертной казни через повешение».

После оглашения приговора с протопопом стало плохо, он повалился на пол, а Рославец, хотевший было его поддержать, не стал этого делать: то не моё дело. Пришлось караульным казакам тащить на себе сомлевшего попа в кутузку.

Не ожидал столь сурового приговора даже гетман, и когда к нему в канцелярию пришёл Домонтов, он сказал ему:

   — А ты не того, Иван, не хватил через край?

   — Вот и ты туда с попами, Иван Самойлович, они тоже заладили: «Шибко строго, ох шибко строго».

   — Как же ты их уломал?

   — А я им сказал, дадим им смерть, пусть злякаются как следует, а государь всё едино приговор отменит.

   — Ну, припугнуть-то их надо, кто спорит.

   — Эвон поп с перепугу в порты наложил, — усмехнулся генеральный судья. — А ты что, Иван Самойлович, не одобряешь? Тебя они убить собирались. А ты?

   — Что я? Я с судом спорить не стану, тем более всегда за него сам ратовал. А в том, что государь отменит казнь, я уверен более твоего. У Фёдора Алексеевича душа ангельская. И Дорошенко напрасно его стережётся.

На следующий день прискакал из Москвы гонец с грамотой государевой, в которой говорилось о помиловании преступников.

Генеральный судья, прочитав коллегии грамоту государеву, сказал:

   — Вот видите, я же вам говорил, что государь не даст смерти предать их. Зато теперь у нас есть возможность смягчить их участь. А если б сразу мягко осудили, они б, согласно государевой грамоты, вообще избежали бы наказания.

И было присуждено: Рославца держать за караулом, Адамовича отправить в Чернигов, где архиепископ сам изберёт ему меру наказания. Все понимали, что Баранович не пощадит врага своего. Карпа Мокриева выслать вон из Украины. Райча и Горленко со службы уволить, лишив званий, заставив сначала присягнуть, что в грядущем к злым умыслам приставать не станут.

Гетман мог быть вполне доволен результатами суда. Не он расправился с недругами, а закон.

И с тем же гонцом пришло от государя согласие с его доводами, что Дорошенко пока трогать не надо. Хотя государю очень хотелось бы «видеть сего славного воина».

«Дитё ещё, — думал с нежностью о царе гетман. — Наслушался сказок про подвиги дорошенковские, вот и хочет видеть такого героя. Дитё».

Но не мог же он этого Дорошенко сказать, езжай, мол, ублажи царствующего отрока, да не бойся, не съест он тебя, а ещё и наградит, дурака.

   — Ну что, князь Иван, вот государева грамота, в которой он согласился не трогать Дорошенко. Можешь ворочаться в Москву безбоязненно.

   — Жаль, конечно, в кои-то веки государевой волей пожалован был, а не исполнил.

   — Ничего, князь. Можешь отвезти Москве новость, хоть и не добрую, но важную: Сечь не сегодня-завтра может отложиться к Крыму, пусть уделят ей внимание.

Как бы ни относились сёстры-царевны к своей мачехе-царице Наталье Кирилловне, Фёдор Алексеевич при всякой встрече оказывал ей искреннее своё уважение и внимание. А уж о Петруше-крестнике и говорить нечего. Всякий раз царь с нежностью ерошил чёрные кудрявые волосы, заглядывал в огромные глаза ребёнка.

   — Как живёшь, Петя?

   — Живём — хлеб жуём, — говорил озорно мальчик услышанную где-то и, видимо, понравившуюся ему фразу.

   — Ну что, матушка-государыня, пора крестнику и за учёбу браться.

   — Да ему ещё и пяти нет, Фёдор Алексеевич, пусть поиграет.

   — Нет! Пора за учёбу, — неожиданно поддержал мальчик своего крёстного. — Пора, маменька, пора.

   — Ну что с ним делать, — развела руки Наталья Кирилловна. — Раз сам рвётся к учёбе, приищи уж ему учителя, Федя, только чтоб был человек набожный и праведный.

   — Приищу, Наталья Кирилловна. Доброго учителя приищу. Ух ты, бутуз, — царь с удовольствием ущипнул крестника за тугую щёку. — Способный наследник растёт, пора учить.

В тот же день царь призвал к себе стольника Фёдора Соковнина.

   — Фёдор Прокофьевич, у меня просьба к тебе важная.

   — Слушаю, государь.

   — Моему брату и крестнику Петру Алексеевичу уж скоро пять лет стукнет. Приищи-ка ты ему доброго учителя, кого из приказных.

   — Хорошо, государь. Завтра же найду.

   — Найдёшь, приведи ко мне. Я погляжу да поспрошаю его.

Когда Соковнин ушёл, Хованский напомнил царю:

   — А ведь Феодосья Морозова[38] и Авдотья Урусова его сёстры родные, государь.

   — Ну и что?

   — Так они ж самые рьяные были раскольницы и осуждены ещё при твоём батюшке, царствие ему небесное.

   — Я знаю, Иван Андреевич, не нам судить их, если они за свою веру мученическую смерть приняли. И ни при чём тут Фёдор Прокофьич, брат их.

   — Ну я так, — замялся Тараруй. — Думал, ты забыл о родстве их, вот и напомнил, всё ж царевичу учителя ищет. А так супротив Фёдора я рази что имею.

   — Ты вот что, Иван Андреевич, когда Соковнин приведёт завтра учителя для Петра, ты, пожалуйста, позови ко мне Симеона Полоцкого. Я хочу, чтоб и он при сем присутствовал.

С утра Соковнин отправился в Поместный приказ, где за столами сидело несколько подьячих и дружно скрипели перьями. Дьяку приказа Соковнин сказал негромко, дабы не слышали подьячие:

   — Нужен подьячий, умеющий хорошо и красиво писать и чтобы разумел бы в чтении.

   — Эвон тот, что в углу сидит. Загляни-ка к нему в лист, може, подойдёт.

Соковнин неспешно прошёл в угол к русоволосому молодому подьячему, остановился у него за спиной. Подьячий затылком почуял интерес боярина к нему, заволновался, умакнул перо до дна чернильницы, перегрузил чернилем и ляпнул на лист кляксу.

   — Ах ты! — пробормотал виновато, схватив щепотку песку засыпал кляксу.

   — Что ж ты, парень, — с укоризной молвил Соковнин. — Так славно писал — и вот на тебе, ляпнул.

Подьячий вскочил, вытянулся в струнку, молвил виновато:

   — Прости, боярин. Взволновался я, никогда со мной такого не было, хошь у дьяка спроси.

   — Как тебя звать-то?

   — Никита, боярин.

   — Чей будешь?

   — Зотов. Никита Зотов Моисеев сын.

   — Так вот, Никита Моисеев сын, сейчас пойдёшь со мной к государю.

   — За што? Боярин... Я ж, — побледнел подьячий, — я ж как мышка. За што?

   — Дурак. Тебя на честь зовут.

Но до бледного подьячего и это плохо дошло.

   — Я ж не заслужил. За што?

   — Идём, Никита.

Зотов взглянул вопросительно на дьяка, велениям которого он на службе подчинялся и без его согласия шагу ступить не смел.