Потеряв нижний город, оставшиеся в живых русские засели в верхнем городе, ранее хорошо укреплённом стараниями Ржевского. И не только отбивались, но и сами нападали на турок с отчаянной решимостью и злым напором. И даже дважды выбивали турок из города. Турки зажгли вначале нижний город, а потом и верхний. Ночью пришёл приказ князя и гетмана: «Зажечь всё, что только может гореть, или взорвать и выходить из города на наши обозы».

И Чигирин — легендарная ставка Богдана Хмельницкого — превратилась в огромный полыхающий костёр, который сразу стал никому не нужным. От огня бежали все — и турки, и русские.

Ночью же гетман с князем приняли решение идти назад к Днепру и уходить на свой левый берег.

   — Вот Серко теперь порадуется! — сказал Самойлович.

   — А отчего бы ему радоваться?

   — Как же! Он советовал развалить и оставить Чигирин. Вот и вышло по его. Чигирин развалили, правда, турки.

   — Ну и мы ж им помогли.

   — Помогли оттого, что иного выхода не было. Только теперь турки на Киев могут нацелиться.

   — Ныне вряд ли. Потери у них большие.

   — Потери у них большие, но победа, выходит, за ними.

   — Выходит, за ними, — согласился Ромодановский. — И нам с тобой, Иван Самойлович, как бы государь отставку не дал за эту конфузию.

   — Да, наверно, — согласился гетман, хотя в свою отставку он не верил, знал, что нет ему пока на Украине замены. Нет. Дорошенко? Но он слишком долго союзничал с королём, и ханом не брезговал. Ну а о Серко и говорить нечего, да и стар он уже. Так что если грядёт отставка, то тебе, дорогой Григорий Григорьевич, тебе, князюшка.

Они отступали к Днепру, отбивая наскоки турок, и довольно успешно. На переправе турки их оставили в покое, а когда переправа закончилась, был послан разведчик в Чигирин, выяснить, что там поделывает Мустафа.

Посланный вскоре вернулся и сказал, что город пуст и к нему слетелись тучи воронья на поживу. Пожары прекратились, но в городе нечем дышать из-за тяжёлого запаха гниющих трупов.

По настоянию князя Голицына государь отозвал Ромодановского в Москву, принял его ласково, поблагодарил за долгую ратную службу и отправил на покой. Так что предчувствие князя не обмануло.

Стольника Апраксина Матвея Васильевича юный государь случайно отличил из многолюдного своего окружения. С пожара. Доложили ему, что стольник Апраксин в отсутствии по уважительной причине — погорел.

   — Как — погорел? — удивился государь. — Пожар, что ли?

   — Да, пожар. Хоромы красный петух склюнул.

Фёдор Алексеевич был человек чувствительный, сердечный, приказал, что как только появится Апраксин в передней, позвать к нему. Апраксин появился лишь на третий день, в среду, когда государю докладывали дела Поместного приказа.

Едва дождавшись окончания доклада, государь кивнул Стрешневу:

   — Родион Матвеевич, зови Апраксина.

Погорелец явился испуганный (к царю по-пустому не зовут), с красными глазами и подпалённой бородой. Пал на колени.

   — Прости, государь.

   — За что, Матвей Васильевич? — удивился Фёдор.

   — За отсутствие. У меня беда, государь.

   — Знаю, Матвей Васильевич, знаю. Искренне тебе сочувствую. И жалую из казны на обустройство триста рублей. Хватит?

   — Государь! — Апраксину перехватило горло от рыданий, рвавшихся наружу. — Государь, да я... Да за такую милость...

   — Ладно, ладно. Встань с колен, Матвей Васильевич. Сядь.

Апраксин поднялся, присел на краешек лавки, готовый вскочить в любой миг.

   — Как сие случилось-то? Отчего? — спросил Фёдор.

   — Не знаю, государь. Возможно, от лампады. Но слава Богу, тихо было, безветрие, а то бы всю улицу слизало. А так народ набежал, быстро управились. Никому ведь гореть не хочется.

   — Да, пожар у нас — беда общая. Но хоть что-то спасти удалось?

   — Да, почитай, ничего. Выскочили — в чём были.

   — А из людей никто не пострадал?

   — Из людей, слава Богу, никто. Дочка едва не сгорела, наверху была. Но сыскался отчаюга, по лестнице взбежал, вытащил девчонку-то. Спас.

   — Кто такой? Чей?

   — Да из моей челяди. Тишка-кузнец.

   — Где ж теперь-то обитаете с семьёй?

   — Да в амбаре приспособились. Челядь по сараям. Расчищаем место от головешек, строиться будем.

   — Может быть, лучше каменный дом-то ставить. Такой-то огня не боится.

   — Не худо бы, да где мастера взять каменного.

   — Богдан Матвеевич, — обратился Фёдор к Хитрово, — сколько у нас в Кремле мастеров по камню?

   — Десятка два, государь, это которые греки. Да и уж наших эстолько же — у них переняли дела каменные.

   — Вот отряди двух из наших строить хоромы погорельцу. Да которые получше чтоб.

   — Хорошо, государь.

   — И чтоб содержание им денежное от нас шло, погорельца грех грабить. Ну, — оборотился к Апраксину, — чего ещё, сказывай, Матвей Васильевич?

   — Государь, милостивец наш, — опять заслезился стольник. — Да за это... Да за такое как благодарить твою милость?

   — Позовёшь на новоселье, — улыбнулся Фёдор.

Вот такой разговор состоялся у стольника Апраксина с великим государем вскоре после пожара. Он дословно запомнил его и часто повторял домашним, испытывая при этом великое счастье.

   — Значит, государь будет у нас на новоселье? — допытывалась Марфинька.

   — Что ты, доченька. Это он так сказал, для красного словца, дабы сделать приятное. У него столько дел. Что ни день — доклады от Приказов: тут и война, тут и бунты. А сколь челобитных. Тьма.

Апраксин думал, что государь давно забыл об этом. Ан нет! Вспомнил, да ещё когда? Когда самому стало худо и попросил случившегося около Матвея Васильевича помочь с престола сойти и до покоев проводить.

Рассказывая дома об этом случае, Апраксин растроганно плакал, приговаривая:

   — Господи, сердце-то какое у него, сердце-то. Да за такого государя... Федька, Петьша, вырастите — головы положите!

   — Положим, батюшка, положим, — обещался Федька, отирая сопли.

Каменных дел мастера добрые хоромы Апраксину сладили, плотники двери и окна окосячили, полы настелили, столяра окна вставили со стёклами венецианскими. Своя челядь наделала шкафов, лавок, ларей, кроватей. Живи, стольник, радуйся новому дому, крепкому, каменному. На раствор для крепости кладки только яиц около пяти тыщ израсходовано. Теперь эти стены не то что огонь — и железо не возьмёт. Ходил Матвей Васильевич по горницам, веселел сердцем: «Эх, если б не пожар... Вот уж истина — нет худа без добра. Сгорел дом — горе, а мы новый как яичко отгрохали — великая радость».

Однажды взлаяли, взвыли по всей улице собаки, за окнами топот множества копыт. Глянул в окно Апраксин, а там — конные стрельцы по пяти в ряд. Ёкнуло сердце у стольника: это ж, значит, где-то за ними карета государя: «Неужто! Господи, неужто!» И вот показалась карета, остановилась прямо перед домом, соскочил форейтор, открыл дверцу золочёную, откинул ступеньку и на неё наступил сапожек жёлтого сафьяна.

«Государь!» — обмер Апраксин, и ноги сразу ватными стали.

И тут застучали в ворота, сильно, требовательно: «Эй, хозяин!»

Стольник молнией во двор вылетел (это на ватных-то ногах!). Увидел, как кто-то из челяди кинулся к калитке открывать. Матвей Васильевич в несколько прыжков настиг его, оттолкнул грубо:

   — Дур-рак! Ворота, ворота открывай. Государь идёт... Сам... великий.

Ворота заскрипели, собаки не унимались, захлёбываясь от злости.

   — Тимша, убери собак.

Пройдзисвет схватил на цепи двух псов, потащил в дальний сарай. Ворота распахнули настежь, и в проёме их явился улыбающийся государь в изузоренном золотым шитьём кафтане, в собольей шапке.

Все челядинцы, оказавшиеся во дворе, пали ниц кто где стоял, кто на сухом — на сухое, а некие и в грязь прямо.