— Может, воеводу-то не стоит ронять перед служилыми-то, — сказал боярин Милославский. — Чай, Загряжского фамилия не из последних.

   — А что ты предлагаешь, Иван Михайлович?

   — Выговорить за недосмотр.

   — Про выговор он тут же забудет. А вот посидит в тюрьме хотя бы денёк, это ему запомнится до скончания живота.

Никто из бояр не поддержал Милославского, так и приговорили, как государь указал: воеводу Загряжского на сутки в тюрьму посадить.

   — Ну всё, что ли? — спросил государь дьяка.

   — Нет, государь, вот ещё скаска из Верхотурья от приказчика Арапова. Арапов этот — садчик, он крестьян на землю сидит, которые туда из других мест прибывают.

   — Что сообщает Арапов в своей скаске?

   — Он пишет, что был в одной из татарских слобод в Кунгурском уезде для разных покупок и что пришли к татарам десять башкирцев и подбивали их идти весной воевать Кунгур и другие сибирские слободы. Они так говорили, что-де Чигирин турки и крымцы взяли и государевых людей побили и мы будем воевать, потому что мы с ними одна родня и душа. Арапов пишет также, что башкирцы и татары, кормя лошадей, луки и стрелы делают, и ружей у них много, у некоторых по две-три пищали приготовлено. Готовятся Кунгур промышлять.

   — Но это весной грозились, а сейчас ведь лето. Может, тем и кончилось?

   — Нет, великий государь, они ещё на лыжах под Кунгур явились.

   — И что?

   — Сожгли Кунгур, — молвил дьяк виновато, словно это он сжёг.

   — Так что ж ты нам скаску Арапова читаешь после случившегося? Надо было, получа скаску, немедля слать в слободы те служилых людей.

   — Скаска долго шла, государь.

   — Вот и врёшь, — вскочил Милославский. — Я знаю, в Сибирском приказе все скаски приходящие, не читая, складывают. А читают, когда государь отчёта затребует. Читают все гамузом. У меня на дыбе один подьячий сказывал, что некоторые скаски годами не читаются, и если шибко устаревают, то сжигаются.

   — Что скажешь, Иван Пантелеевич? — спросил дьяка государь.

   — Что скажу, великий государь, что все мы не без греха. Сам видишь по той же араповской скаске. Но чтоб сжигать их, того у нас не бывало.

   — Но вот же говорит Иван Михайлович.

   — Ах, государь, на дыбе да под кнутом ещё и не то скажешь, родного отца в Иуды запишешь.

   — Да, — неожиданно поддержал дьяка князь Голицын, — на дыбе истину трудно узреть, там не правда — кнут правит.

Милославский, видя такую поддержку, не стал далее спорить, а, садясь, проворчал негромко:

   — Вора да татя только кнут и правит.

Далее царь попросил бояр говорить по делам сибирским, но ничего путного никто предложить не смог. Одоевский договорился до того, что предлагал приказчика Арапова наказать, что запоздал со своей скаской.

   — Да ты что, Яков Никитич, кто ж за усердие наказывает, — сказал государь. — Разве он виноват, что скаска долго в пути была. И потом, это дело людей служилых — есаула, сотника, а ещё вернее — воеводы. Они должны были, как только явились башкиры-смутьяны, меры принимать. Почему приказчику это показалось важным, а им — нет?! Вот и получили разгром Кунгура.

И всё же в конце долгого обсуждения государь велел написать всем сибирским воеводам, чтоб с инородцами обращались мягче, что с ними жесточью ничего не добьёшься.

После обеда государь обычно отправлялся отдыхать и Дума «думала» уже без него, как правило, по делам мелким, и если что решала, то всё равно назавтра решение это докладывалось государю и им утверждалось. Иногда государь, особенно при болезни, всё передавал Думе: «Как решите, пусть так и будет».

Но в этот день после обеда государя ждал уже Симеон Полоцкий, который, исполняя царский указ, в одной из палат Кремля устроил типографию и ныне обещал показать её Фёдору Алексеевичу. По дороге к типографии Полоцкий спросил царя:

   — Что так мрачен, государь?

   — Худые новости из Сибири, Самуил Емельянович. Волнуются инородцы, ясачные люди.

   — Видно, утесняют их местные правители.

   — Там всего понемногу. В Верхотурье вон татар да башкир победа турок под Чигирином воодушевила, одной веры с ними — мусульмане.

   — Надо перекрещивать их в нашу веру.

   — А сие возможно? — удивился Фёдор.

   — А отчего ж нет.

   — Надо подумать над этим, Самуил Емельянович. Надо подумать. Спасибо за мысль мудрую.

   — Не особенно она мудрая, Фёдор Алексеевич, достаточно заглянуть в историю отчины нашей. Взять того же Владимира Святого. При нём вся Русь в какой вере была?

   — Язычники.

   — Вот. А он взял и перекрестил всех в христианство. Не всех, правда, сразу, но сделал почин. Так что ныне даже вроде и полегче будет это делать. Вспомните, как при нём новгородцев крестили, огнём и мечом в реку гнали.

   — Огнём и мечом — сие не по мне, Самуил Емельянович.

   — Тогда пригрозите другим чем, скажем отобранием земли или угодий каких.

   — Надо подумать, надо подумать.

В типографии Полоцкий, видимо вспомнив время, когда учил маленького царевича Фёдора грамоте и языкам, вновь обрёл тон обучающего:

   — Вот это касса с буквами, Фёдор Алексеевич, всякая буква имеет своё место. Здесь мы набираем текст и, как вы догадываетесь, буквы ставим наоборот, правильный текст можно увидеть, если подставим зеркало.

Затем Полоцкий показал государю печатную машину и, положив чистый лист под пресс, покрутив винт, сделал отпечаток. Вынув лист, протянул государю.

   — Отпечатав вот так листы, мы их сшиваем в тетради, а потом, сложив несколько тетрадей, делаем книгу. Потом изготавливаем кожаный переплёт, а точнее, тонкие доски, которые обтягиваем кожей.

Государь прочёл свежий оттиск и вдруг посветлел лицом, улыбнулся.

   — А ведь это лист из псалтыри.

   — Да, Фёдор Алексеевич, это лист из псалтыри, и именно с теми псалмами, что изволили перевести вы.

   — То-то я вижу, знакомые строки. А в печати вот и не узнал. Севостьян не узнал своих крестьян, — засмеялся царь.

Полоцкий специально, перед тем как привести царя в типографию, велел наборщику набрать эти псалмы, которые когда-то перевёл Фёдор. Он знал, что это будет приятно ему. И не ошибся. Любому автору, даже царю, приятно увидеть своё сочинение отпечатанным. Фёдор Алексеевич не был исключением. А главное, куда подевалось и его мрачное настроение, глаза оживились, лицо порозовело и сам повеселел.

   — Великое и прекрасное дело сотворил ты, Самуил Емельянович. Душа радуется.

   — Государь, — приложил руку к сердцу Полоцкий, — Фёдор Алексеевич, без твоей помощи, без твоего догляду и заботы типографии этой вовек бы не родиться.

И Симеон Полоцкий не льстил, говорил вполне искренне, потому что это было действительно так. И был доволен, что именно он разогнал мрачные мысли царя и порадовал его в этот нелёгкий и невесёлый для венценосца день.

Потеря Чигирина не только Москву озаботила, но и гетмана Самойловича. Он послал в Москву знатного войскового товарища Ивана Степановича Мазепу[43], которому было наказано рассказать государю в подробностях о причинах конфузии под Чигирином.

   — Особенно упирай на местничество в московских полках, которое в бою великий вред приносило. Впрочем, ты это своими глазами видел. Если и далее начальники будут местами и родовитостью считаться, то мы так и Киев потеряем.

   — А про Семёна рассказать?

   — Расскажи обязательно, лучше бы самому государю. Хоть этим немного порадуем его.

Вскоре после потери Чигирина и отставки Ромодановского гетман послал на Правобережье своего сына Семёна с войском и приказом: пожечь города и сёла, дабы неприятелю нигде пристанища не было.

Семён оказался сыном послушным, везде, где только возможно, пускал красного петуха. Однако города Ржищев, Канев, Черкаск, Корсунь уцелели, так как встречали. Семёна, как начальника царского войска, с хлебом и солью и тут же с радостью государю челом били, дабы забрал он их из-под басурманской власти под свою царскую высокую руку.