— Откройте окна, ничего не вижу.

   — Нельзя, государь, — отвечал тихий женский голос. — Обыкнисся, всё узришь.

Фёдор постоял и действительно стал различать в темноте предметы — стол, ложе, на котором лежала Агафья, и рядом на стуле тёмной копной повитуха, видимо Евменовна. Поняв, что государь «обыкся», старуха поднялась и жестом указала ему на стул: садись, мол, здесь.

   — Шибко не шуми, она уже не с нами.

Фёдору стало жутко от этих слов повитухи, хотелось цыкнуть на дуру за такой приговор, но сдержался, помнил: «не шуми».

Присел возле ложа на стул, вглядываясь в лицо жены, и не узнавал её. Оно уменьшилось, казалось, вдвое, глаза, щёки запали, губы словно исчезли, ни кровинки в лице. В полумраке трудно было угадать выражение глаз. Фёдор требовательно махнул кистью руки. И его это движение поняла Софья, подошла к столу, взяла подсвечник с горящей свечой, подала брату.

Он осветил лицо жены, и тут до него дошёл страшный смысл слов старухи. Взгляд Агафьи ничего не выражал, он был пуст и равнодушен ко всему.

   — Агашенька, — позвал дрогнувшим голосом Фёдор. — Это я... Твой муж...

Ничего не изменилось в лице её, хотя она слышала и поняла его. Спазмы от подступающих слёз перехватили горло Фёдору.

   — Милая! — Он схватил её холодную, безжизненную руку, прижал к губам. — Скажи же что-нибудь, Агашенька.

И Фёдор зарыдал, не стыдясь, не сдерживаясь.

Четырнадцатого июля 1681 года от полной потери крови умерла царица Агафья Семёновна. Но на этом несчастья для Фёдора Алексеевича не кончились. Через шесть дней за ней последовал и его сын царевич Илья.

Эти две смерти подкосили и без того некрепкое здоровье царя. Он слёг и не выходил из своей опочивальни, допуская к себе лишь Родимицу да постельничего Языкова.

Дума «сидела» без государя и никак не могла настроиться на работу, потому как ожидалась третья смерть, хотя о ней вслух никто не заикался. Лишь Тараруй, верный своей природе, обронил мимоходом: «Бог троицу любит».

В верхней горнице царило замешательство, все были убеждены, что Фёдор от такого удара не оправится, уж не таясь, обсуждали: кого садить на престол? Впрочем, выбора не было: «Ваньку, конечно. Хоть и дурак, но наш».

Когда Иван Чепелев прибыл в Кирилловский монастырь, Никон уже не поднимался с ложа. Узнав о том, что ему разрешено переезжать в Воскресенский монастырь и что его уже там ждут, Никон заплакал:

   — Господи, кабы сил мне ещё чуток, кабы сил.

Да, у некогда всемогущего патриарха Руси, из-за новшеств которого в религии начался раскол, силы были уже на исходе.

   — Ничего, отец святой, как-нибудь помаленьку, потихоньку, с Божьей помощью доберёмся, — успокаивал старика Иван, хотя крепко сомневался, что довезёт его до места живым. Если Никона Чепелев обадривал, то архимандриту Никите высказал свои опасения:

   — Боюсь, не довезу его, отец святой.

   — Ничего, сын мой. Всё в руце Божьей, но ты будь покоен, он уж мною соборован и освящён елеем. Так что можешь не переживать. Греха на тебе не будет, повезёшь ли ты его живого или мёртвого. В путь, сын мой.

Архимандрит дал Чепелеву подводу, чтоб довезти Никона до Шексны, и двух монахов в помощь.

Дорога была недлинной, но убийственной для больного. Шла лесом и сплошь была прошита корнями деревьев, на которых колеса прыгали, вытрясая из бедного старца душу. Время от времени он просил остановиться, чтоб отдышаться.

   — Ой, сын мой, дай дух перевести. Мочи нет.

Монах останавливал коня, поправлял изголовье больному. Некоторое время стояли. Никон, успокоившись, смотрел на небо, потом либо говорил тихо «поняй», либо едва ладонью взмахивал, разрешая трогаться.

Чепелев шёл рядом с телегой, держась рукой за грядку, и молил Бога, чтоб довезти Никона до реки живым. На воде уж трясти не будет, и там, он считал, дело пойдёт быстрее.

На Шексне ждал струг с парусом, заранее нанятый Чепелевым. Струговщик, здоровенный детина в посконной до колен рубахе, помог монахам перенести Никона с телеги на струг, где уже высокой периной было настелено свежескошенное душистое сено. Никон, казалось, с наслаждением вытянулся на этой «перине», потянул носом, пробормотал что-то удовлетворённо. Чепелев склонился к нему, спросил:

   — Ты что-то сказал, святый отче?

   — Да, — негромко ответил Никон. — Я сказал, мне сие детство напомнило, особливо дух этот травяной. Когда ж это было-то, Господи? — Ив уголках глаз заблестели слезинки.

«Укатали сивку крутые горки, — подумал сочувственно Чепелев. — А ведь был когда-то велик и грозен. Столь грозен и велик, что выше царя решил взлететь, за что и угодил в немилость и сана лишился. Это когда было-то? Ну да, на Соборе в шестьдесят шестом — шестьдесят седьмом годах с него и сняли сан патриарха. Высился, шибко высился святый отче, за что и пострадал. И вот всё. Приспел час. Опали крылья, испарилась гордыня и ныне уж немощен и жалок человек перед вратами вечности. Хоть бы уж довезти живого».

А меж тем струг уже бежал по Шексне вниз к Волге, трепыхая белым парусом. Весело журчала вода за бортом. Поскрипывало кормило, перекладываемое струговщиком. Никон лежал, иногда закрывал глаза, а иногда долго и жадно смотрел на небо, что-то шептал. А то вдруг скашивал глаза на Ивана, взглядом подзывая к себе. Тот склонялся, спрашивал:

   — Что, отец святой?

   — Говорю я, сын мой, мало мы в жизни на небо смотрим. Мало. Суета всю жизнь нас заедает. Всё более в землю глядим. Ан, глянь-ка, красота Божия там, вверху. Скоро уж, скоро вознесётся моя душенька туда. Предстану перед Всевышним. Что скажу? Чем очищусь? Не ведаю. И трепещет душа моя пред вечностью, и боится, и жаждет.

Чепелев не знал, что отвечать на эти откровения, лишь головой кивал согласно да иногда поддакивал, понимая, что старик жаждет слушателя.

Ночью не шли, стояли, приткнувшись к берегу. Где-то недалеко лаяли собаки, кричали петухи. И Чепелев утром послал струговщика в веску за хлебом и молоком. Тот, видимо, рассказал в веске, кого везёт, и с ним явилось несколько стариков и женщин, как они сказали, за патриаршим благословением. Они принесли калачей, яиц, молока и от оплаты наотрез отказались, прося лишь высокого святого отца благословить их. Никону льстило, что народ доси называет его патриархом, хотя уже четырнадцать лет, как он был лишён этого сана. Он тихо попросил Чепелева:

   — Сын мой, подыми меня.

   — Как? — удивился Иван. — На ноги?

   — Я должен благословить их, я не имею права отказывать им в этом. Ну хоть бы посади меня, дабы я мог зреть их.

Так, поддерживаемый Чепелевым, Никон, сидя, перекрестил стоявших на берегу крестьян, прошептал: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...» И в изнеможении опять опустился на своё душистое ложе.

   — Скажи им, сын мой, скажи, что я немочен и прощения прошу у них.

   — Патриарх сильно болен, — громко сказал Чепелев крестьянам. — Он просит простить, что не может благословить, как по чину положено.

   — Пусть и он простит нас, — загалдели в разнобой на берегу. — Не надо ль ещё чего святому отцу?

   — Нет, не надо, — отвечал Чепелев. — Спасибо за принос.

Струг отходил от берега, на котором толпились сердобольные крестьянки и отирали слёзы, глядя вслед отплывающим, искренне жалея святого старца.

   — Надо бы поесть, — предложил Иван Никону. Тот кивнул согласно головой, бормоча молитву:

...Хлеб наш насущный подавай нам на каждый день и остави нам долги наши, яко мы оставляем должникам нашим...

Однако съел Никон мало: сделал несколько глотков молока, отщипнул кусочек хлебца, и всё.

   — Может, яичко очистить? — предложил Чепелев.

Никон отрицательно покачал головой.

   — Спасибо, сын мой. Я ныне более духовной пищи алкаю. — И опять блаженно вытянулся на сене, устремив взор в голубое бездонное небо, бормоча какие-то псалмы.