Покупка Киева у поляков ещё не означала, что эта «матерь городов русских» теперь навечно остаётся за Россией. После падения и разрушения Чигирина, туркам был, в сущности, открыт путь на Киев и в Москве опасались, что нападение может произойти уже в ближайшее лето. Надо было как-то сговариваться с султаном.

В Посольском приказе стараниями Голицына была заготовлена грамота государева к султанскому величеству, в которой предлагалось восстановить дружеские отношения между Россией и Портой. В грамоте в очень вежливой форме обосновывались исторические права русских государей на владение Малороссией.

   — Кого пошлём к султану? — спросил Фёдор Алексеевич Голицына, скрепив грамоту своей подписью и печатью.

   — Я думаю, дворянина Даудова.

   — Почему именно его?

   — Во-первых, он свободно говорит по-турецки. Ну и, что немаловажно, не раз уже бывал там по своим делам. По крайней мере не заблудится.

   — Он где сейчас?

   — В передней сидит.

   — Пригласи Даудова, Родион Матвеевич, — обратился государь к Стрешневу.

Дворянин Даудов оказался крепким, хотя уже и немолодым человеком, со скуластым лицом и разрезом глаз, указывающим на присутствие восточной крови в его жилах.

Государь, ознакомившийся уже с содержанием грамоты, начал говорить:

   — Ты повезёшь к султану турецкому грамоту, в которой мы предлагаем восстановить прежние дружеские отношения. Приложи все усилия, чтобы разузнать об их планах на будущий год. Не станут ли они промышлять Украину? Это самое главное. Разузнай также, если сможешь, сколь серьёзны их надежды на Хмельницкого? И постарайся договориться с визирем о переговорах с нами. Когда, где и сколько должно прибыть для этого наших людей.

   — Хорошо, государь, всё исполню.

   — Попробуй выяснить, кто будет на переговорах с их стороны, дабы мы могли послать послов, равных по рангу турецким. Если вдруг узнаешь, что готовится скорое нападение, шли поспешного гонца или лучше немедленно возвращайся сам. Вот и всё. Василий Васильевич, у тебя есть что?

   — Нет. Ты всё сказал, государь. Но патриарх Иоаким хотел с Даудовым послать грамоту турецкому муфтию, дабы он со своей стороны споспешествовал установлению мира между нашими державами.

   — Ну что ж, Василий Александрович, бери нашу грамоту и зайди к патриарху. Деньги на дорогу получил?

   — Получил, государь.

   — Достанет?

   — Достанет, наверно.

   — Сколько человек берёшь с собой?

   — Двух, государь.

   — Надо, чтоб молодцы были крепки и надёжны.

   — Эти надёжны, государь.

   — Ну, с Богом, Василий Александрович, счастливого пути и успеха в сём важном деле. Родион Матвеевич, отдай Даудову грамоту.

Когда Даудов вышел, Голицын сказал:

   — Вот, пожалуйста, более двадцати лет тому привёз его князь Лобанов-Ростовский от шаха, перекрестил в нашу веру и много лет он был отличным толмачом в Посольском приказе. Не далее как в семьдесят пятом году уже ездил посланником в Бухару и Хиву. И вот теперь к султану.

   — Да, видно, не глупый человек, — заметил Фёдор Алексеевич.

   — А фамилию Даудов при крещении получил. До того звался Алимарцалом Бабаевым. И вот христианин, да ещё какой.

   — Поболе бы нам таких выкрестов.

Патриарх встретил Даудова милостиво, допустил к руке и, уж чего не ожидал дворянин, сам прочёл ему написанное:

   — Послушай-ка, сын мой, чего я тут накарябал муфтию, на свежее-то ухо, может, оно что не так услышится, чем желательно.

   — Хорошо, святый отче, читайте.

Иоаким прокашлялся, отстранил от себя подале грамоту и начал читать, аккуратно перечислив вначале все звания своего адресата:

   — «...Надеемся, что вы первый и начальнейший блюститель мусульманского закона на показание своей духовности о покое и тишине вненародной большой подвиг свой и учение предложите и всяким образом хитростное военное расширение удержите, и плод в том правды пред Господа Бога в дар принести похощите, и народам своим милость и покой ходатайством у султанова величества упросите, и рати, начинающиеся неправдою за причиною богомерзкого законопреступника Юраски Хмельницкого пресечёте».

   — Ну как? — спросил Иоаким, выглядывая поверх листа бумаги.

У Даудова не хватило духа осудить текст, столь закрученный, что едва-едва улавливался смысл его.

   — По-моему, хорошо, отец святой. Но лучше, если б письмо было написано на турецком языке.

   — Вот те на, а зачем же я читал тебе его, Василий? Именно для того, что б ты проникся, сын мой, и перевёл его точь-в-точь. Садись вон за тот стол, бери свежее очиненное перо, сын мой, а я после подпишу.

Даудов сел за стол, разложил бумагу, пред тем как начать, перечитал текст и наконец осмелился высказать сомнение:

   — Отец святой, может, про Юраску Хмельницкого не надо?

   — Что ты, что ты, сын мой, обязательно надо, он законопреступник. Из монашества самовольством вышел, да ещё себя князем объявил. Эдак я возьму да с завтрева объявлюсь султаном. А? Каково? — засмеялся Иоаким, довольный удачно найденным сравнением. — Пиши про Юраску, обязательно пиши. Из-за него может, и весь этот сыр-бор.

Делать нечего, Даудов начал переводить на турецкий хитроумный текст патриаршей грамоты.

Однако не одна Москва жаждала мира. И Стамбул не менее её желал того же. Потеряв в последнем Чигиринском походе очень много людей, в результате получив лишь развалины города и уразумев, что война — дело весьма разорительное, султан тоже решил искать мира с Россией. Но поскольку победителю было как-то неловко заявлять побеждённому о таком своём желании, султан дал поручение валахскому господарю Иоанну Дуке быть посредником при заключении мира между Россией и Портой.

Даудов ещё только собирался выезжать со своей миротворческой миссией, а уж от султана поскакал гонец в Валахию с теми же намерениями.

Валахский господарь, безропотно подчинявшийся султану, получив столь важное поручение от своего высокого покровителя, вызвал к себе капитана Билевича.

   — Капитан, поскольку вы хорошо говорите по-русски, как, впрочем, и по-турецки, я поручаю вам от имени султана выехать в Москву и переговорить там насчёт перемирия Порты с Россией.

   — Хорошо, государь.

   — По пути заедьте в город Казыкермень, что в низовье Днепра, повидайтесь с Юрием Хмельницким.

   — Что я должен передать ему?

   — Ничего, капитан. Ничего. Вы просто должны узнать, что это за фигура. Почему турки в борьбе за Малороссию поставили на него?

   — Очевидно, из-за фамилии. Раз гетманом был Богдан, почему бы его булаву не передать сыну, тем более что она уже у него как-то была.

   — Разумеется, это имело место. Но пока турки именуют Хмельницкого князем Малороссийским, у них не может быть настоящего мира с Россией. Вы понимаете?

   — Да, государь.

   — Вот поэтому вы должны увидеть его. В Москве вас обязательно спросят о Хмельницком, и вы должны знать, что им ответить. И отвечайте о сём без лукавства, что увидите, то и говорите. Если удостоитесь чести приёма у великого государя, передавайте ему от меня поклон и искренние поздравления с воцарением. Хотя, разумеется, я опоздал с этим. Но, увы, не представлялось оказии. А ныне вот вы, да ещё с таким важным, а главное, желанным для Москвы предложением. С Богом, в путь, капитан.

На крыльце избы, в которой жил князь Малороссии Юрий Хмельницкий, стоял здоровенный казак с турецким ятаганом за поясом. Навалившись на балясину, он лузгал семечки, и хотя сильно и далеко сплёвывал шелуху, она отчасти застревала на его длинных усах и даже на отворотах жупана.

   — Сюда ходу нема, — сказал казак Билевичу, явившемуся перед крыльцом.

   — Но мне нужен Юрий Хмельницкий.