— Мы предлагаем границу между нашими землями по рекам Рось, Тясмин и Ингул, считая это не унизительным для обеих сторон.

   — Если вы за этим сюда ехали, — усмехнулся нехорошо Ахмет-ага, — то зря тратились на дорогу. По этим рекам никогда границы не было и не будет. Это давно уже наша земля и наши реки.

   — А где вы хотели иметь границу? — спросил вежливо Тяпкин.

   — Мы признаем границу только по Днепру.

   — Но, ваше величество, — Тяпкин наклонил голову в сторону хана, — но, дорогой Ахмет-ага, мы ведь собрались здесь не спорить, а искать возможности для мирного договора.

   — До тех мест, где заступала нога султановых войск, уступки по мусульманскому закону быть не может, — повторил ещё жёстче Ахмет-ага.

«Сухая ложка рот дерёт, — подумал Тяпкин. — Надо было этому бусурману пред тем низку соболей кинуть. Кто ж знал, что именно ему хан доверит переговоры вести».

Между тем Мурад-Гирей молчал и внимательно слушал спор сторон. Всякий раз начиная говорить, Тяпкин в первую очередь обращался к нему, а потом уже к Ахмету. Понимая, что только хан может смягчить условия, Василий Михайлович решил «пропеть» хвалы ему.

   — Ваше ханское величество, два великих государя — султан Порты и мой царь сделали вас своим посредником в переговорах о мире, о котором мечтают обе столицы. В ваши руки, Мурад-Гирей, вручили оба государя судьбы держав. Вам оказана высокая честь, и вы войдёте в историю как миротворец между ними. Разве вашему ханскому величеству не хочется оправдать надежды великих государей?

   — Я благодарю тебя, господин Тяпкин, за высокую оценку моей роли в переговорах. Но ведь успех их будет зависеть от обеих сторон.

   — Наша сторона, Мурад-Гирей, готова оплатить всем, кто способствует этому успеху. Хану мы предлагаем десять тысяч червонных золотых, ближним людям твоим по три тысячи.

Тяпкин заметил, как при последних словах блеснули глаза Ахмет-аги, и снова упрекнул себя: «Как же я, старый чёрт, не кинул ему соболей. Ах, какая промашка!»

   — Господин Тяпкин, — отвечал Мурад-Гирей, — как ты являешься слугой царя, так и я являюсь слугой султана. Если б спорная земля была моя, я бы охотно установил межу угодную царскому величеству, но я человек невольный, должен исполнять указ султана. И не могу согласиться даже и за сто тысяч червонных.

«За это ты б согласился, чёртов басурман», — подумал Тяпкин, а вслух сказал:

   — Мы бы не обидели и султана с визирем, отправили бы им соболей на пять тысяч червонных каждому.

   — Нет, нет, господин Тяпкин, я думаю, и султан не согласится на это.

   — Зачем говорить за султана, Мурад-Гирей.

Хану не понравилось последнее замечание русского посла, он поднялся и вышел. Тяпкин понял, что ляпнул лишнее и уход хана не к добру. Впрочем, это можно было определить даже по злорадной ухмылке Ахмет-аги, вновь вступающего в права ведущего переговоры:

   — Ты, Тяпкин, оскорбил нашего хана, и за такое у нас полагается строгое наказание.

   — Какое?

   — Земляная тюрьма.

   — Но я подданный великого государя, Ахмет-ага. Не забывай.

   — Но ты находишься на ханской земле, Тяпкин, и подчиняешься нашим законам. Не забывай.

В это время в дверях, за которыми исчез хан, появился татарин и, подойдя к Ахмет-аге, шепнул ему что-то. В глазах Ахмета опять вспыхнул дьявольский огонь.

   — Ну вот, — начал он почти торжественно, — что я тебе говорил, Тяпкин. По приказу хана вас велено всех отправить в тюрьму.

   — Почему всех? — вскочил Тяпкин. — Я виноват, меня и отправляйте. Они-то при чём?

   — В тюрьме все трое вы подумаете над договором. И поскольку хан распорядился к вам никого из купцов не пускать, а давать вам только воду, я думаю, вы очень быстро сочините договор по новым, а точнее, по нашим условиям.

   — Ахмет-ага, — поднялся вдруг Шереметев, — позволь и мне идти с ними с тюрьму.

   — Нет. Ты пленник, боярин, а не посол. Ступай на своё место, где тебе указано. Ну! Чего стоишь? Хочешь, чтоб палками погнали?

Тяпкин повернулся к Шереметеву.

   — И не надо с нами, Василий Борисович. Сослужи нам службу, если сможешь.

   — Какую, Василий Михайлович, говори.

   — Передай нашим в становище, где мы, и пусть они того пуще стерегутся воров и татей. Мы тут златых гор наобещали, ещё вздумает кто-то, что всё это при нас, могут нагрянуть с разбоем.

   — Хорошо, Василий Михайлович, я постараюсь.

   — Постарайся, Василий Борисович, а уж за мной отдар не станет, выйду из тюрьмы — вызволю тебя из полона.

   — Дай-то Бог, дай-то Бог, — растроганно молвил Шереметев. — Век буду за тебя Бога молить, Василий Михайлович. Со мной ещё и Ромодановский Фёдор Юрьевич в плену томится.

   — За обоих хлопотать стану, постараюсь в договор вписать.

   — Ну что, Ахмет-ага, — обратился Тяпкин к татарину. — Веди нас, куда велено. И не зови, пожалуйста, стражу, мы же не упираемся.

   — Э-э, нет, господин Тяпкин. Стража обязательно нужна. Она и проводит до ямы, и спуститься поможет.

Стража «помогла» спуститься. Едва ввели русских послов под навес над ямой, как их попросту столкнули в темень, не дав даже осмотреться. Они падали друг на друга, и больше всех досталось Тяпкину, его столкнули в яму первым.

Упав на карачки, он стал подниматься, и в это время сверху на него свалился Никита Зотов.

   — Эх, чёрт, ты ж мне шею едва не сломал, — охнул Тяпкин.

Но в это время на Никиту уже свалился Семён и Тяпкин был буквально распластан на дне ямы.

   — Братцы, вы ж меня — прокряхтел он.

   — Прости, Василий Михайлович, то мы не нарочи, то басурманы.

   — Да знаю я, чтоб им рожна в бок.

Кое-как разместились в яме. В ней и впрямь ничего не было видно, хоть глаз коли. Немного очухавшись после падений, они ощупью стали исследовать свою тюрьму.

   — Ага, вот, кажется, кувшин с водой, — прошептал в темноте Семён.

   — Где?

   — Да вот, где я. Иди на голос, Василий Михайлович. Дай-ка руку, вот-вот, щупай.

   — Ага. Точно, с водой.

   — Пойду дальше, — сказал Семён и немного погодя опять подал голос: — А вот… Фу-у-у… В общем, кувшин для… до ветру ходить. Василий Михайлович, хочешь пощупать?

   — Нет, то не к спеху Никита Моисеевич, ты где?

   — Да я тут, где свалился. Чёртов татарин, кажись, ногу из-за него подвернул.

Понадобилось около часа, пока они обвыклись в темноте, и даже кое-что различать начали: вверху серел навес, а когда там открывались двери, то они могли увидеть друг друга. Не так чтобы в подробностях, но видели.

Пленные уселись рядком, прижавшись друг к другу, так как в яме было нежарко.

   — Это сколько мы здесь пробудем? — спросил Семён. — И за какие ж грехи нас сюда?

   — Грех на нас один — неуступчивость, — сказал Тяпкин. — А продержать нас здесь могут и до морковкиных заговень. Верно сказывал Сухотин, их не переупрямишь.

   — Слушай, Василий Михайлович, — заговорил Зотов, — нас же за миром послали, а не землю делить. Может, где-то стоит уступить. Вон по Андрусовскому трактату мы Киев полякам обязались отдать, но не отдали же и по сей день.

   — И не отдадим, — сказал Тяпкин. — Мы его по новому трактату купили.

   — Ну вот, пусть и с татарами в договоре Правобережье им будет, пусть с поляками разбираются. Поляки ж тоже на Правобережье свои права заявляют.

   — Да они давно заявляют, только сил у них нет удерживать заявленное. Боятся. Не могут прошлую резню забыть. А ты что, Семён, молчишь?

   — А шо я?

   — Как «шо»? Ты представитель гетмана. Мы тут с Никитой Правобережьем торгуем, а ты молчишь.

   — Мне гетман казав, шоб я тики тебя слухався. Я, как ты решишь, Василий Михайлович.

   — Но всё ж выскажи свою думку-то. Как мнишь?

   — Ну шо я. Правобережье хоть и польско али татарско, а как наши туда приходить, так весь народ под государя просится. Я вон с Семёном Ивановичем, гетманским сыном, ходыв туда. Який город визьмем, так уси кажуць: берить нас за государя.