— Хорошо, государь, постараюсь.

   — Вот и всё. Ступай, князь, отдыхай.

Юрий направился к выходу, но султан окликнул его:

   — А грамота-то, князь!

Хмельницкий вернулся за забытой на столе грамотой.

   — Завтра велю освободить из крепости запорожца. Пошлёшь его гонцом с этой грамотой.

   — Надо бы двух, государь. Мало ли...

   — Хорошо, освобожу двух.

Ещё третьи петухи не кричали, а уж к гетману явился новый посланец из Москвы — князь Иван Волконский. В душе чертыхаясь, Самойлович велел впустить раннего гостя в горницу и явился туда лишь в шароварах да в душегрейке, накинутой на ночную сорочку.

   — Что за спешка, князь? — зевнул зябко Самойлович.

   — Грамота от государя, гетман, — отвечал Волконский, подавая грамоту, свёрнутую трубочкой и опечатанную.

   — Поди, замёрз? — спросил гетман и кивнул на печку. — Вон голландка ещё не остыла, грейся.

   — Спасибо, — отвечал Волконский и, скинув шапку, подошёл к голландке, прижал закалевшие руки к тёплому боку печи.

Гетман сел за стол, ближе к свечам, читал грамоту долго и обстоятельно. А она и была длинной и обстоятельной.

   — Ну что ж, — заговорил наконец гетман, отложив грамоту. — То, что государь и патриарх указали, как я и просил, быть суду над преступниками, да ещё и день назначили — через три дня после Богоявленья, то хорошо. Очень хорошо. А то висело всё на ниточке: судить не судить, судить не судить. Теперь по крайней мере всё определённо. Судить.

   — А как насчёт Дорошенко? — спросил Волконский. — Там ведь и о Дорошенко писано.

   — Дорошенко сейчас в Москву нельзя отпускать.

   — Но мне велел государь привезти его. Я для того и послан.

   — Как они там не понимают. Вот ты представь, увезёшь сейчас Дорошенко, что здесь станут говорить?

   — Что?

   — А то, что Дорошенко повезли, как и Многогрешного, в Сибирь отправлять.

   — Но ты-то можешь объяснить людям, что государь видеть его желает.

   — А кто меня тогда слушать станет? Тут такая смута затеется. Наоборот, все на меня покатят. Все же знают, что мы с Дорошенко неприятели. Скажут, Самойлович избавился от соперника. Пойми, князь, я, может быть, более всех заинтересован в отправке его отсюда. Он у меня уже в печёнках сидит. Но я не хочу шатания в народе.

   — А государь, напротив, хотел его в Москву забрать, дабы, как он сказал, Ивану Самойловичу покойнее было.

   — У государя ангельская душа, но он не знает всех обстоятельств. Если уж я знал все дорошенковские козни, когда он на той стороне сидел, то уж теперь, когда он на моей стороне, он у меня как на ладони. Пусть государь не беспокоится. Я Дорошенко тут зло сотворить не позволю, в самом начале искореню. Я за каждым шагом его слежу. И потом, как же я буду его отпускать, если на предстоящем суде он будет один из основных свидетелей. Нет, князь, никак нельзя его сейчас в Москву везти.

   — Но, гетман, Иван Самойлович, и меня ж пойми. Государь мне лично так и сказал: езжай, князь Иван, и представь мне Петра Дорошенко, хочу с ним побеседовать и обнадёжить его хочу. Как я явлюсь пред очи государевы? Что он на моё «нет» скажет?

   — Ну хорошо, князь Иван, давай я напишу грамоту государю.

   — Нет, нет такую грамоту я не повезу.

   — Да погоди ты. Я напишу грамоту государю, объясню все обстоятельства и отправлю с гонцом. А ты пока поживи у меня. У меня хата, считай, пустая, дети на Москве. Живи.

   — А почему дети в Москве?

   — Оттого же самого, князь, бережения ради. В любой час может смута начаться, а чернь с чего всегда начинает? Не знаешь? С убийства людей начальных. Али забыл Разина?

   — Неужто так всё серьёзно, гетман?

   — А то как же. Думаешь, суд, предстоящий, из пустого образовался. Поживи-ка, поприсутствуй, там такие корешки потянутся!

   — Но мне государь не указывал быть на суде. Мне нужен Дорошенко.

   — Вот что ответит государь на моё письмо, так и будет. Скажет везти — повезёшь. Скажет оставить — воротишься один. А сейчас раздевайся, умывайся, вместе позавтракаем.

Так и остался в Батурине князь Волконский ждать ответа государева на гетманское письмо.

А Самойлович в тот же день отправил в Чернигов к архиепископу Барановичу письмо с просьбой о выделении в состав суда уважаемых иереев. Архиепископ не задержал с ответом, выделив для суда пять Иереев, среди них архимандрита Елецкого монастыря Ионакия Голятовского, игумна киевского Кириллова монастыря Мелетия Дзика и трёх протопопов. Всем пятерым были тут же разосланы уведомления за подписью архиепископа. Военных на суде представляли генеральный судья Иван Домонтов, бунчужный Леонтий Полуботко и три полковника.

Суд начался, как и указал государь, в январе 1677 года, через три дня после Богоявленья, в батуринской гарнизонной избе, в самой просторной её зале. Вёл его генеральный судья Иван Домонтов.

Подсудимые Пётр Рославец и протопоп Семён Адамович, увидев, сколь представительна судейская коллегия, изрядно перетрусили.

   — Всё, отец святой, — шепнул Рославец, — эти съедят нас с потрохами. Моли Бога, чтоб кнутом кончилось.

   — При моём сане — кнутом?

   — У кнута сан выше, Семён. Держись.

Генеральный судья начал с того, что зачитал челобитные, писанные государю от Рославца и Адамовича, и те думали, что после зачтения челобитных им дадут слово для объяснений. Однако ошиблись. Домонтов, недобро супя густые брови, провозгласил, что «подсудимые Петьша Рославец и Сёмка Адамов, превзойдя все мыслимые наглости, вздумали к своим корыстным видам приобщить самого великого государя всея Руси, чем принесли державе урон невосполнимый и никакому счёту не поддающийся».

Дружно качала головами вся коллегия: срам-то какой!

Потом начался вызов и опрос свидетелей. Первым был Михаил Воехевич, служивший в своё время у Дорошенко сам судьёй.

   — Что тебе известно по делу подсудимых? — спросил его Домонтов.

   — Мне известно, что нежинский протопоп Семён Адамов присылал к Дорошенко казака Дубровского, передавая с ним, что вся Украина хочет видеть гетманом Петра Дорошенко.

   — А кто именно хочет видеть Дорошенко гетманом? Он назвал имена?

   — Называл.

   — Чьи они?

   — Он называл имя полковника стародубского Петра Рославца, прилуцкого Лазаря Горленко и говорил-де, вся чернь хочет Дорошенко, и даже, мол, сам государь.

   — И государь?

   — Да, и государь, мол, не хочет Самойловича, но, мол, Дорошенко только.

   — А что говорилось, как быть с Самойловичем?

   — Самойловича, мол, надо убить.

   — Кто это говорил?

   — Дмитрашка Райч, полковник переяславский.

После Воехевича был вызван свидетель Пётр Дорошенко, поцеловал крест на том, что будет говорить лишь правду.

   — Пётр Дорофеевич, скажи, были ли тебе предложения от полковников стать гетманом всей Украины?

   — Были, и не раз.

   — Что ты отвечал на эти предложения?

   — Я отвечал, что то не в нашей воле, но государевой.

   — А кто из полковников был особо настойчив в этих предложениях?

   — Я бы не хотел...

   — Свидетель Дорошенко, — возвысил голос Домонтов, — ты только что целовал крест на правду. И потом, суду они все уже известны. Вот их списки. — Домонтов поднял лист бумаги, лежавший перед ним. — Здесь всё уже есть. Тебя спрашивают как свидетеля, дабы подтвердить истинность доносов. Назови имена тех, кто предлагал тебе.

   — Это полковники Рославец, Райч, Горленко. Я уже не говорю о том, что хотели меня видеть гетманом и люди моего окружения, что считаю не преступным, а вполне естественным.

   — Ну, окружение хотело — это понятно. Но не подстрекало же?

   — Не подстрекало.

   — Значит, нет тут и преступления. А названные полковники явились подстрекателями, мало того, в грядущем провозгласив тебя гетманом, хотели передаться султану.