Патриарх и царь ушли со всем своим сопровождением. Никита перевёл дух, вытер пот со лба.

   — Ну и подвёл ты меня, государь Пётр Алексеевич.

   — Как «подвёл»? — удивился мальчик.

   — Я тебя учить: а ты: знаю, знаю.

   — Ну, а раз я знаю.

   — Ну ладно. Давай к следующей переходить.

   — Давай.

   — Вторая буква называется «буки». С неё начинаются слова «бабушка», «брюква».

   — Стой, — закричал мальчик. — Теперь я буду: «башня», «баран», «бутылка», «балбес». И «буду» тоже с «буки» начинается.

   — Верно. Молодец, Пётр Алексеевич.

   — Ну а теперь давай в коняшки, Никита.

   — Давай. Как это?

   — Хы. Просто. Вставай вот так на четвереньки, ты — Коняшка, а я стану на тебе ездить.

Делать нечего, новоиспечённый дворянин и думный дьяк встал на четвереньки. Пётр деловито сунул в рот ему какой-то пояс.

   — Это зачем, государь, — пытался возразить Никита.

   — Это узда, не понимаешь, что ли? — И, вспрыгнув на спину «коню», закричал: — Н-но... ж-жявей!

И Никита запрыгал по комнате на четвереньках, Пётр ладонью нахлёстывал его по ляжке, орал восторженно:

   — Ур-ра-а-а!

Никита употел, устал и наконец повалился на бок, стараясь не зашибить седока.

   — Фу-у-у...

   — Чего ты?

   — Устал, государь.

   — Ладно, отдохни. Поешь овса или сена.

Никита испугался, что царевич и вправду заставит жевать овёс или сено, но, оказалось, и овёс и сено, слава Богу, должны быть в воображении.

   — Ты жуй, жуй, — учил Пётр учителя. — Неужели не видел, как кони жуют?

   — Видел.

   — Вот и жуй.

Никита стал старательно жевать «сено», царевич, поглаживал его по голове, подбадривал:

   — Ешь, ешь, моя коняшка. А почему ты не ржёшь?

   — Так я же жую.

   — Всё равно, пожуй да поржи, поржёшь — на пожуй. Ну! Ты же конь.

   — Но как?

   — Как, как? Иго-го-го-го-о-о!

   — Иго-го-го-о-о, — заржал дворянин Никита Зотов.

За сим занятием и застал их слуга, принёсший ворох одежды.

   — Вот государыня Наталья Кирилловна прислала учителю переодеться.

Всё было новое — порты, сорочки и кафтан, изузоренный золотыми галунами, и даже нижнее бельё столь чистое, что Никита колебался: надевать или нет.

   — Надевай, чего там, — решительно приказал Пётр.

Пришлось учителю раздеться догола и обрядиться во всё новое и свежее. Заглянув в зеркало, не узнал Никита себя, важнючий боярин смотрел на него из зеркала.

   — Ну что ж, — сказал значительно Никита, оправляя кафтан. — Вернёмся к нашей азбуке.

   — Вернёмся! — вскричал царевич и с готовностью уселся за стол. — Чтоб ныне ж все буквы пройти.

   — Нет, Пётр Лексеич, сейчас мы займёмся написанием тех букв, которые узнали. Бери перо. Не так. Возьми вот так. Зажми в щепоти. Вот, молодец. Умакни в чернила. И пиши вот такую закорючку.

   — Это что, буква?

   — Нет. Это ножка от буквы «аз». Вот её научимся писать, тогда и дальше пойдём.

Мальчик, умакнув перо, склонился над бумагой, стараясь повторить ту фигуру, которую подписал на листе вверху учитель. От усердия он высунул кончик языка, и Никита, наблюдавший его со стороны, радовался: старательный отрок, на лету будет схватывать.

Сообщение из Стамбула о провозглашении Юрия Хмельницкого князем малороссийским встречено было в Москве с великим неудовольствием.

   — Скор, султан, скор, — сказал Апраксин Матвей Васильевич. — Шахматист изрядный. Не успели мы фигуру гетмана убрать, а он, на тебе, уж и князя выставил.

   — Там тот князь, — скривился в презрении Хованский. — Юраска Хмельниченко, поскрёбыш Богданов.

   — С этим поскрёбышем хлопот нам прибудет, — сказал Голицын. — А мы ещё и с Дорошенко до конца не разберёмся. Иван Волконский ездил — не привёз. Чего ждём-то? Когда он там шайку разбойников собьёт?

Князь взглянул на государя, сидевшего на своём месте в великой задумчивости, хотя все понимали, что вопрос голицынский ему адресовался.

   — Госуда-арь, — позвал Голицын. — Фёдор Алексе-евич!

   — A-а, —встрепенулся Фёдор, выходя из задумчивости.

   — Я говорю, надо Дорошенко в Москву везти, а то как бы нам беды какой не дождаться.

   — Надо бы. Да что-то Иван Самойлович опасается, как бы там возмущение оттого не началось.

   — Вот как раз с Дорошенко-то и может начаться.

   — Ты так думаешь, Василий Васильевич?

   — Я уверен, государь, порох лучше подале от огня держать.

   — А кого пошлём? Опять Волконского?

   — Нет. Иван — тюня, опять воротится пустым. Надо Алмазова. Этот в тамошних делах довольно твёрд. Да и настырен.

   — Родион Матвеевич, — взглянул государь на Стрешнева, — выдь в переднюю, там ли он. Если нет, покличь.

Алмазов, как обычно, дремал в уголке, но предстал перед государем ясен как новый алтын: я, мол, готов, указывай.

   — Семён Ерофеевич, придётся тебе опять в Батурин ехать.

   — Я готов, государь. За каким делом?

   — Надо тебе привезти сюда Дорошенко Петра, бережения нашего и его ради. Мы знаем, гетман станет упираться, разные отговоры говорить, но ты ныне твёрд будь.

   — Мне бы, государь, твой указ ему своеручный.

   — Указ получишь. Родион Матвеевич напишет, я подпишу. Но тебе главное уговорить по-доброму самого Дорошенко.

   — Хорошо, государь, постараюсь, уговорю.

   — Он отчего-то опасается сюда ехать.

   — Ясно отчего. Боится за Многогрешным последовать.

   — О Многогрешном и поминать не надо. То другая стать. Скажи ему, что я хочу в нём иметь советчика по украинским и турским делам. Что и усадьба у него тут будет добрая, и землю дадим, и людьми не обидим.

На этот раз Алмазову была выделена добрая, крытая повозка, в ней любая непогода не страшна была. А кроме того, из-за весенней холодной погоды дана в запас шуба для Дорошенко, дабы не было у него причины отказываться от поездки.

Гетман Самойлович, прочитав государеву грамоту, не стал особенно возражать против отъезда Дорошенко в Москву, однако заметил:

   — Надо бы посоветоваться со старшиною, а то по отъезде Дорошенко Бог знает какие слухи пойдут.

   — Советуйся, Иван Самойлович, но только ж сам напиши Дорошенко письмо с указанием ехать со мной. Он ведь, чего доброго, может меня послать куда подальше.

   — Государева человека не пошлёт. Я его, конечно, с тобой отпущу, но надо так створить, чтоб поменьше людей знало об этом.

   — А сам говоришь, надо советоваться со старшиной. Что-то я не пойму тебя, Иван Самойлович.

   — Старшины это одно, а народ совсем другое. С тобой поедет генеральный судья Иван Домонтов, у него будет мой приказ Дорошенко ехать с тобой в Москву. Я вот лишь о чём попрошу государя, чтоб когда будут на Москву приезжать с Украины мои ли люди, Серковы ли, пусть знают, в какой он милости и чести у государя. И ещё, пусть государь освободит его брата, отпустит на родину, его уж теперь держать не к чему, а то мать их уж закидала меня слезницами. Вот тогда всякие слухи будут пресечены в корне.

   — А где Дорошенко сейчас?

   — Он в Соснице обосновался. Поляки, сказывают, ныне вдруг опасаться стали, что я вкупе с Дорошенко собираюсь с султаном в союз против них вступить.

   — Мысль сия лишь в больную голову может пасть.

   — Отчего? Вот Юраска Хмельницкий уж под бунчуком Ибрагим-паши оказался. Вчера б это в худом сне не приснилось, а ныне в яви явилось.

Попутчик Алмазова генеральный судья Иван Домонтов оказался столь великим детиной, что когда сел к нему в коляску, то занял почти всё сиденье, притиснув бедного стольника к противоположному боку.

   — Однако! — пробормотал Алмазов, безуспешно пытаясь вырвать полу своего кафтана из-под широкого Домонтова зада. Но так и не преуспев в этом, махнул рукой.