Царица протянула подьячему руку, тот неумело ухватился, поцеловал мягкую, тёплую.

   — Коли ты доброй жизни человек, — молвила она, — и в божественном Писании искусен, вручаю тебе моего единственного сына. Учи его грамоте и праведной жизни.

И Наталья Кирилловна, Державшая сынишку за руку, подтолкнула его в сторону подьячего. «Праведник» Никита, залившись слезами, пал на колени перед царицей.

   — Не достоин я, матушка-государыня, принять такое сокровище.

   — Достоин, Никита, достоин. Раз тебя от государя прислали, значит, достоин.

А мальчик, с удивлением глядя на плачущего мужика, спросил:

   — А в коней будем играть?

   — Во что? — не понял Никита.

   — В коней, говорю, будем играть?

   — Будем, государь мой, обязательно будем, — отвечал с готовностью Никита, ещё не представляя, что это за игра такая «в коней».

   — Ну вот, с завтрева и начнём учёбу, — сказала царица. — Что у нас завтра?

   — Двенадцатое марта, матушка, — подсказал Соковнин.

   — Вот с двенадцатого марта и начнёт мой сынок грамоту преодолевать. Приходи завтра после заутрени, Никита.

   — А почему не сейчас? — спросил в нетерпении царевич. — Давай сейчас.

   — Потерпи, Петенька. Царь и патриарх должны благословить тебя на труд сей. Потерпи, сынок, до завтрева.

Домой подьячий Никита Зотов летел как на крыльях. Ворвавшись в избу, закричал:

   — Батя, угадай, какое счастье мне выпало?

   — Руль нашёл.

   — Да нет, что ты, совсем другое.

   — Выходит, в дьяки тебя произвели.

   — Да нет же. Нет. Вовек не угадаете.

   — Ну говори же, что стряслось, не боярином же стал?

   — Что там боярином, — расхрабрился дома Никита. — Меня произвели в учителя к царевичу.

   — Ба-а, — разинул рот старый Моисей Зотов. — Это к какому же?

   — К Петру. К Петру Алексеевичу.

   — Мать! — закричал Моисей. — Давай тащи на стол хмельного чего. Никишка-то наш в какую высь взлетел. А ты не врёшь, часом, сынок?

   — Да святой истинный крест, — перекрестился Никита. — Да рази такое выдумаешь. Такое и во сне не всякому приснится.

Хозяйка быстро собрала на стол постную закуску: капусту, грибки, поставила и бутылку с водкой. Разлили в кружки глиняные. Выпили за «счастье, свалившееся» на голову сыну.

   — За что ж тебя произвели-то? А, Никита? — допытывался старый Моисей.

   — За хороший почерк, отец. Как увидел моё письмо боярин, так и обомлел. Тебе, грит, токмо царей учить. Да.

   — Вот видишь, когда я тебя письму учил, не напрасно, значит, за уши таскивал. А?

   — Не напрасно, батя, не напрасно. Спаси Бог тебя за науку. Давай выпьем за тебя.

Выпили «за науку отцову», потом за будущего ученика Никиты, царевича Петра Алексеевича. Хотели и за царицу выпить, но мать забрала бутылку со стола и сказала:

   — Довольно. А то завтрева вылетишь из учителей-то. Поди, пьяниц царица не жалует.

   — Эт верно, — подтвердил Никита, вспомнив, как он уверял царя в своей трезвости. — Пьяниц там вон со двора.

Когда уже спать укладывались, Никита спросил отца:

   — Батя, а что это за игра такая «в коней»?

   — В каких коней?

   — Да царевич спросил меня, будем ли в коней играть?

   — А-а, — усмехнулся Моисей. — Чего ж тут понимать-то, готовься конём быть, Никита, и ржать и скакать. Царевич тебя обратает.

   — Да за ради Бога, — обрадовался Никита такой простой разгадке. — Он такой... он такой ангелочек, да я его хошь весь день катать готов.

   — Каков он с виду-то?

   — Картинка, батя. Волос чёрный, кудрявый, глаза тоже чёрные, большие такие, ресницы долгие. Вот тут на щеке родинка. А уж, видно, такой любопытный да живой, непоседливый.

   — Гляди, Никита, береги ребёнка-то, они, непоседливые-то, сами на рожон нечаянно наскочить могут, вспомни царевича Дмитрия[40]. Али свалится где-нито, то для непоседливого проще пареной репы. Гляди в оба. И ещё, — старик оглянулся, не подслушивает ли жена, зашептал: — Ещё берегись, чтобы не отравили чем. Сам наперво пробуй, а потом уж ему.

   — А кто ж его отравить может, — удивился Никита. — Его все любят.

   — Любят, да не все. Думаешь, зря Наталья Кирилловна от них съехала. Там есть змеи, ужалят — и не уследишь. Так что ухо востро держи, Никита.

Чуть свет подняла мать Никиту.

   — Вставай, окаянный питух. Шары-те продери, да вот пожуй корня солодки.

   — Зачем, мать?

   — От тебя разит, как из бочки, вылетишь из учителей, да ещё батогов заработаешь. Жуй, окаянный.

Нажевался корня Никита, аж скулы заболели, щи уж не жевамши глотал, торопился. Прибежал ко дворцу царицы вовремя, не опоздал. И весьма удивлён был, что царевич уже носился по комнатам вприпрыжку, в такую-то рань. Схватил за руку Никиту, потащил в свою комнату, предназначенную для занятий.

   — Гляди, какой мне стол сделали.

Стол и впрямь был новенький, как раз чтоб царевичу сесть за него, и стулья такие же два. Как догадался Никита, второй стул предназначен ему — учителю, дабы мог в один уровень с учеником сидеть, не выситься над ним. Чернильница, перья, бумага, и тут же азбука. Всё готово, хоть сейчас начинай.

   — Ждём царя с патриархом, — сказал мальчик. — Плетутся где-то, — и тут же, ткнув в азбуку, спросил нетерпеливо: — Это какая буква?

   — Это «аз», государь. Первая буква. С неё многие слова начинаются, например, «арбуз», «армяк».

   — Абрам, алтын, — подхватил царевич.

   — Верно, верно, государь, — похвалил Никита с искренней радостью.

И тут появились патриарх с царём в сопровождении служек и дворян.

   — Вот оно ужотко и началось, — громко возгласил Иоаким. — Это без благословенья-то?!

Никита перетрусил, вскочил ошалело.

   — Никак нет, святый отче... Мы к столу прилаживались...

Испуг Никиты патриарху по душе пришёлся, ценил Иоаким в людях боязнь перед высшими лицами, спросил уже миролюбиво:

   — Приладились?

   — Приладились, святый отче.

   — Ну инда почнём.

И патриарх начал молебен с водосвятием, затем служка понёс за ним золочёный сосуд со святой водой. Иоаким окунал в него веничек, брызгал по углам комнаты, окропил заоднемя и ученика с учителем, бормоча сокровенное: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа».

Закончив службу, Иоаким подошёл к Никите.

   — Ну, раб Божий, трудись и не забывай, кого поведёшь по нелёгкому пути познания. — И протянул Никите свою восковую руку. Никита поцеловал. — А это от меня тебе подарок, — сказал Иоаким и извлёк откуда-то из-под ризы свою кожаную калиту. — Держи. Здесь сто рублей — в счёт грядущих трудов твоих.

Никита обомлел, он в жизни не держал в руках таких денег. И тут после патриарха заговорил государь:

   — Быть учителем царевича честь высокая, и учить его должен не простой человек, а посему жалую я тебя, Никита Зотов, дворянством, и отныне ты не подьячий, а думный дьяк, что позволяет тебе в думных делах участвовать.

   — Государь! — Никита пал на колени. — За что мне столько милостей?

   — За то, что доверено тебе будущее державы, Никита. Встань. И укрепись в высокой миссии своей. Начинай урок.

   — Сейчас?

   — Да, сейчас.

   — Государь Пётр Алексеевич, изволь сесть вот сюда, — пригласил Никита царевича.

Пётр сел на стульчик, придвинул к себе азбуку. Никита сел на другой стульчик, объявил торжественно:

   — Сегодня, государь, начнём мы учить русскую азбуку. Вот эта первая буква...

   — Знаю, знаю, — закричал Пётр. — Это буква «аз», с неё начинаются слова «арбуз», «армяк», «Абрам», «алтын».

   — В-верно, — промямлил Никита, не ожидавший от ученика такой прыти.

Сзади засмеялись патриарх с царём:

   — Повезло тебе с учеником, Никита Моисеевич, — сказал царь, — поперёд науки скачет.

   — Ну что ж. Не станем мешать, — молвил Иоаким. — Пусть продолжают с Богом.