— Ведь верно, Лазарь, что ты благословлял заблудшего?

   — А-а-а, — мычал, согласно кивая головой, Лазарь, весьма довольный, что хоть Аввакум понимает его мычание.

Аввакум ни себе, ни своим соузникам не позволял время впусте и в яме проводить. Если не спал, то писал, если не писал, то молился. Молился истово, с поклонами, с припаданием к земле. Если читал «Отче наш», то не менее пятисот раз подряд, и столько же поклонов совершал, под конец падал на землю, распластываясь на ней в полном изнеможении. И откуда только силы брались у апостола раскола, когда всё питание состояло из полутора фунтов хлеба и кружки кваса. В первые годы сидения он как-то несколько недель отказывался принимать и эту скудную пищу, изнуряя свою плоть, и вдруг стал чувствовать, что сам увеличился в размерах, что Бог вложил в него все свои творения, и он тогда написал царю Алексею с нескрываемой гордостью: «...живя на свободе, ты владеешь одной Россией, а мне, пленному, Христос дал небо и всю землю». Ни на одно своё послание царю Аввакум не получил ответа, но зато сторонники его размножали эти письма в огромных списках, зачитывая до дыр.

«...Сжалься не надо мною, но над своею душою! — писал Аввакум Алексею. — Скоро не оказав нам справедливого суда с такими отступниками, ты предстанешь вместе с нами перед лицом Верховного Судьи. Там твоё сердце в свою очередь будет сковано страхом, но мы не будем в состоянии помочь тебе, так как ты отказался от спасения. Оставив своё призрачное царство, желая достигнуть вечного пристанища, ты унесёшь с собой только гроб и саван. Что касается меня, то я обойдусь без того и другого. Моё тело будет растерзано собаками и хищными птицами. Что же из этого? Мне будет хорошо спать на голой земле, пользуясь светом в виде одежды и небом вместо крыши. И несмотря на то, о господин, что ты хотел этого, я тебя благословляю ещё раз моим последним благословением».

Здесь же в яме Аввакум написал и свою биографию, состоявшую лишь из лишений и страданий, и даже истязаний, которые перенёс он в жизни с удивительной стойкостью и мужеством, от которых никогда не бегал, а, напротив, искал их и даже благословлял.

Сидя в яме, он оставался для раскола главным апостолом, знаменем в борьбе с официальной Церковью. Был мучеником старой веры.

Именно этого и боялся патриарх Иоаким со своим клиром, именно это и побуждало его требовать казни Аввакума.

Для свершения казни в Пустозерск прибыли конные стрельцы во главе со стрелецким головой, вручившие тюремному начальству указ государя о сожжении Аввакума и его соузников.

— Давно надо было, — сказал тюремщик, перекрестившись. — Окромя зла и срамословия, ничего от него не слышал. То ли дело боярин Матвеев, тих, смирен, послушен. За то и послабление ему вышло, намедни на Мезень перевели.

Мезень тоже не мёд, но всё ж не то что Пустозерск: и жильё покрепче, и от моря студёного подальше, аж на сорок вёрст. Однако и тут снегом порошит до мая, а холодит едва ль не всё лето.

Голова стрелецкий, прибывший для свершения казни, не велел сообщать узникам об этом до поры до времени.

Нашёл где таиться. В Пустозерске. Стрельцы ещё и коней не расседлали, как узники уже знали, с чем те пожаловали. И тут же из ямы донеслось не очень красивое, но довольно стройное пение псалмов. Правда, выговаривать текст только двое могли, но безъязыкие тоже помогали, подвывая мотив:

«Славлю Тебя всем сердцем моим, пред Богом пою Тебя и славлю имя Твоё за милость Твою и за истину Твою, ибо Ты возвеличил слово Твоё превыше всякого имени Твоего».

   — Чего они распелись? — спросил голова сторожа.

   — Радуются, государь мой, что смерть лютую принять предстоит, — молвил добродушный старик.

   — Кто им сказал? — вскричал голова. — Кто посмел?

   — Зачем кричишь, государь мой, они провидцы, все сами зрят.

А из ямы неслось: «...Если я пойду посреди напастей, Ты оживишь меня, прострёшь на ярость врагов моих руку Твою, и спасёт меня десница Твоя».

Хотели вкопать четыре столба и к ним привязать четырёх осуждённых, но начальник тюрьмы воспротивился:

   — Вы что? Где я вам дров на четыре костра наберусь. Вкапывайте один, да подальше от строений, от греха.

   — Но как к одному столбу четверых вязать?

   — Привяжете.

Столб стрельцы вкопали на взгорке, на отлёте, изрядно попотев над кремнистой мерзлотой. Натаскали к столбу хворосту, дров, плавника, старых, высохших в прах плетней.

День казни выдался на удивление ясным и даже тихим, хотя и холодным. Откуда взяться в апреле теплу на краю земли?

Осуждённых вытащили из ямы, одежда на них была ветка и изношена, дыра на дыре, через которые видны были выхудавшие и истощённые тела старцев.

Попав из темноты на свет, они плохо видели, и Аввакум на всякий случай, вознося двуперстие, крестил перед собой пространство, громко возглашая:

   — Прости их, Господи, заблудились они, погубили души свои.

Голова стрелецкий строго-настрого запретил стрельцам разговаривать с осуждёнными:

   — Кого услышу, тому сто плетей со свинчаткой.

А кому не известно, что плеть со свинчаткой за сто ударов человека может пополам перерубить. Что там сто — и пятидесяти достанет. А молчание стрельцов было только на руку Аввакуму, его было хорошо слышно окрест. К месту казни собрались все жители Пустозерска (их оказалось не так уж и много), потому что предстояло зрелище, которое никто никогда здесь не видел и вряд ли увидит.

   — Свяжите им руки, — приказал голова, не без основания полагая, что казнимые и из огня будут вздымать противозаконное двуперстие.

Стрельцы, вязавшие осуждённых, недобрым словом поминали начальника тюрьмы, выдавшего им не верёвки, а какое-то гнильё, испревшие концы не то от старых вожжей, не то от сетей. Кое-как руки были связаны, затем раскольников обмотали вокруг столба верёвками, плотно обложили сухими дровами и плавником аж до самых подбородков. И едва кончили это, как голова, скороговоркой объявив указ государя, дал команду:

   — Зажигай со всех сторон.

Стрелец, притащивший из кухни горящее полено, покрякивая от ожогов, обежал сложенное кострище, поджигая снизу от самой земли сушняк. И тут вдруг Аввакум вскинул вверх правую руку и громко возгласил:

   — Молитесь и креститесь только так, и божественная милость будет с вами, в противном случае песок покроет те места, где живете, и наступит конец мира.

А огонь по сухому хворосту быстро помчался вверх к лицам несчастных. И уж задыхаясь в огне, Аввакум кричал:

   — Я прощаю вас, заблудшие, но нет спасения душам вашим!

В толпе негромко словно волчицы завыли женщины.

И тут кто-то закричал в костре от страшной боли, не понятно было кто. И послышался в ответ ласковый голос Аввакума:

   — Потерпи, милый брат, потерпи. Малое время терпеть уж — аки оком мигнуть, так душа и выскочит. Плюнь на пещь эту, не бойся. Скоро, скоро ты увидишь Христа и ангельские силы с ним.

Но вот все они смолкли, лишь костёр трепал, набирая силу, да слышалась команда головы:

   — Подкладывай, подкладывай, чтоб и следа не осталось от них.

След остался. На века остался след от неистового Аввакума и его товарищей-соузников, свято веривших в то, чему молились, истязая собственное тело и возвышая Дух свой.

Горькая судьба Ярыжкина и Крыжановского, запоротых едва не до полусмерти кнутом и сосланных в Даурский острог, увы, не послужила уроком их преемнику Даниле Бибикову. Правда, первые месяцы, пока стояли перед его очами истерзанные спины Ярыжкина и Крыжановского, он остерегался проявлять свой истинный характер. Хотя всё время чесалась у него рука дать по зубам какому-нибудь Омолону, привёзшему на сдачу связку песцов. Но обходилось всё пока словесной неприязнью:

   — У-у, морда косоглазая, рыло немытое.

На что Омолон либо отмалчивался, либо отвечал со вздохом: