— Только к ногам государевым, князь, и только по его воле высокой кладу я свою булаву, — срывающимся глухим голосом произнёс Дорошенко.

Затем вытащил из-за пояса знак своей власти — золочёную булаву, поцеловал её и медленно, словно раздумывая, опустил на ковёр и рядом с ней положил и бунчук. Потом протянул руку к древку знамени, забрал его у знаменосца и, поцеловав край материи, положил и знамя возле булавы.

И они одновременно со знаменосцем повернулись кругом и направились к коням, но Ромодановский окликнул:

   — Пётр Дорофеевич! Дорогой!

Дорошенко остановился, обернулся.

   — Пётр Дорофеевич, — с лёгкой укоризной сказал Ромодановский, — меня-то не обижай, — и жестом пригласил его в шатёр. — Али мы не христиане. Осушим чарку, разломим хлеб.

Лицо Дорошенко просветлело и даже улыбка под усами прорезалась.

   — Спасибо, Григорий Григорьевич.

В шатре за стол они сели вчетвером, четвёртым был архиепископ Баранович. Чарки наполнил сам князь, как хозяин, и сам же предложил:

   — А выпить предлагаю за здоровье великого государя нашего Фёдора Алексеевича.

Выпили, дружно навалились на кислую капусту. Поскольку Самойловичу ранее велено было «замкнуть уста», он и помалкивал. Князю неволей самому приходилось раскачивать беседу.

   — А где жить думаешь, Пётр Дорофеевич?

   — Оно бы лучше в Чигирине, но, как я понимаю, государь не хочет, чтоб я там был.

   — Твоего же интереса ради, Пётр Дорофеевич. Чигирин не сегодня-завтра будут турки промышлять, какая тебе там жизнь будет, человеку уже не воинскому. А государь тебя на Москву зовёт. Не хотел бы я с Украины уезжать.

   — Ну не хочешь так не хочешь. Кто ж гонит тебя, живи тут, обустраивайся на нашей стороне, съезжай с Вольской. Давайте-ка по второй нальём.

Ромодановский опять стал наливать чарки, усиленно придумывая тему для продолжения разговора и уж жалея о приказе гетману безмолвствовать «как налиму».

   — Да вот Иван Самойлович, он тебе здесь лучший кус нарежет, — нашёлся князь и даже толкнул локтем: не молчи же, сукин сын.

   — Угум, — отозвался гетман, демонстративно жуя добрый кус дичины. Князь понял: велел немым быть — вот и получай.

Тогда князь сказал напрямки:

   — За что пьём? Иван Самойлович, твой черёд, говори, за что пьём вторую чарку?

   — Вторую пьём... — поднял гетман свою, — вторую пьём за здоровье третьей.

И тут же вылил её в рот так же легко, словно за плечо плеснул.

Архиепископ тоненько захихикал, даже Дорошенко улыбнулся, но Ромодановский обиделся. Но чарку всё же выпил. И тут заговорил архиепископ Лазарь:

   — Казаки пьют горилку, как воду, теперь понятно, с кого они пример берут. С гетманов.

   — Да со святых отцов, — подцепил откровение попа гетман.

И тут все засмеялись разом. А князь взялся наливать по третьей.

Конечно, Самойлович разыгрывал «налима» в пику князю, а в душе он ликовал долгожданную победу. Наконец-то он — единый гетман над всей Украиной, кончилось раздражавшее всех двоевластие, изнурявшее обоих виновников, отнимавшее у них силы, сон и здоровье. Нет, он не станет мстить своему вчерашнему недругу Дорошенко, он не настолько глуп и понимает, что у свергнутого гетмана пол-Украины друзей и сторонников. И стоит им заметить, что Дорошенко пытаются обидеть, они доставят немало хлопот Самойловичу. И потому после третьей чарки Иван Самойлович вполне искренне сказал:

   — Ну что ж, добро пожаловать, Пётр Дорофеевич, на нашу нэньку Украину. Выбирай себе любой хутор чи закуток. А я помогу, чим смогу.

   — Спасибо, Иван Самойлович, — серьёзно ответил Дорошенко.

   — Вот и слава Богу, — обрадовался князь столь удачному завершению застолья.

   — Аминь, — подвёл черту архиепископ и размашисто осенил всех крестом.

Ранним утром у шатра остановил гонец взмыленного коня, велел разбудить гетмана.

   — Что за спешка, — сказал казак из обслуги гетмана.

   — Мне велено было спешить.

Самойлович, спавший в шатре на походном ложе, услыхал разговор, спросил громко:

   — Кто послал тебя?

   — Стольник Алмазов, гетман, — отвечал гонец.

   — Он где?

   — Он в Переяславле, привёз из Москвы полковника Рославца.

   — A-а, это хорошо, — закряхтел Самойлович, слезая с ложа. — Охрим, готовь коней.

   — Ободняло б, Иван Самойлович, тогда б.

   — Пока ты седлаешь, как раз ободняет. Делай, что велено.

Поручив полковникам разводить полки по местам их зимних постоев, гетман в сопровождении судьи, писаря, бунчужного и есаула отправился в Переяславль, заранее торжествуя ещё одну свою победу.

В Переяславле стольник Алмазов, едва поздоровавшись, сказал:

   — Великий государь просил передать тебе, гетман, чтобы ты простил Рославца, не наказывал.

   — Дорогой Семён Ерофеич, сейчас открылись новые обстоятельства его преступления, о которых, конечно, великому государю неведомо было. И судьбу преступника решать будет суд, не я. Кстати, где он?

   — Здесь, в дальней горнице.

   — Пусть приведут его.

Полковника Рославца вывели во двор, где под дубом стоял гетман, обивая плетью пыльный сапог.

   — Здравствуй, Иван Самойлович, — заискивающе первым приветствовал Рославец.

   — Здравствуй, да не засти, — холодно отвечал гетман. — Я было надеялся, что другого такого приятеля у меня нет, Пётр, а ты, забыв Бога, сговорясь с протопопом, хотел меня убить.

   — Я ни в каком сговоре с протопопом не бывал, гетман. Моя вина одна, что без твоего ведома и отпуска поехал к государю.

   — Ой, одна ли, Пётр? — прищурился гетман. — А у меня на руках есть скаска, писанная дорошенковским писарем, что вы ждали лишь согласия Дорошенко и даже крест ему целовали.

Голос гетмана вдруг загустел, поднявшись до крика:

   — Может, мне ещё тот крест тебе показать?

Рославец побледнел и, всхлипнув, пал сперва на колени, а потом и ниц, растянувшись у ног гетмана.

   — Прости, гетман.

   — Я не Бог, — процедил сквозь зубы Самойлович и, оборотясь к генеральному судье Ивану Домонтову, сказал: — Назначь, Иван, суд, да в членах суда чтоб иереи были самые уважаемые. А протопопа нежинского Адамовича вели взять за караул.

   — Хорошо, Иван Самойлович.

Каменный мешок не самое лучшее место в Стамбуле для простого смертного, а уж для Юрия Богдановича Хмельницкого[37] тем более. Темнота с еле-еле иногда пробивающимся сверху лучиком света и духота, сдабриваемая запахом где-то рядом протекающих нечистот, и даже крысы, бегающие едва ли не по лицу пленника, не так донимают несчастного, как мириады клопов, не дающих ни днём ни ночью покоя. От них всё тело горит огнём, и иногда Юрию, уставшему от вечного, беспрерывного чесания и бессонницы, хочется взвыть волком. И он воет, но даже и на вой уже сил не хватает, вместо воя голос срывается на скулёж.

Благодаря скорее своей фамилии, чем способностям успел Юрий четыре года побыть гетманом Украины. Разорвал союз с Россией, подписав в 1660 году с Польшей Слободищенский трактат, с чем не мог согласиться народ и вскоре восстал и изгнал Юрия с гетманства. С того и пошли его несчастья, и своё тридцатипятилетие встретил наследник Богдана в стамбульской темнице. Вряд ли долго смог бы он выдержать это страшное заточение: либо разбил бы себе голову о камни, о чём уж начал подумывать, либо сошёл бы с ума.

Но вот в один прекрасный день (очень прекрасный!) Юрия вывели из каменного мешка, привели в жаркую турецкую баню, помогли сбросить пропотевшую, прогнившую одежду и в четыре руки мыли и мылили его исстрадавшееся, измученное тело. Лёжа на мраморной лавке под ловкими руками банщиков, Юрий ловил себя на мысли, что всё это видится ему во сне. Что вот он проснётся и опять окажется в каменном мешке, осыпанный кровососами. «Если проснусь, покончу с собой».