— Раз сулив, веди до обозу.
Чигиринцы и полуботковцы смешались, не спеша поехали в сторону речки Янычарки. Полуботко нашёл Чигиринского сотника, командовавшего группой.
— Вот что, сотник, в обозе наперво строй своих орлов к присяге, а потом уж к бочке.
— Ведомо, сперва дело, а потом уж пьянка.
— Да и пьянке не час. Выпьете по чарке-другой и ворочайтесь в Чигирин, пусть выходят все на присягу.
— И гетман?
— А гетмана Дорошенко зовёт к себе князь Ромодановский. Он ждёт его за Днепром. А на присягу пусть идёт и весь церковный клир. Поди, доси здравие покойному государю возглашают?
И уж к обеду потянулись из Чигирина на Янычарку присягать великому государю казаки, ковали, скорняки и попы. А те из казаков, кто был горазд на выпивку, те и по два раза удосуживались поклясться в верности «великому государю Фёдору Алексеевичу», не скрывая от товарищей:
— Уж шибко горилка у Полуботко добрая.
Бунчужный опытным глазом замечал таких «двойников» и даже «тройников», но скандала не подымал, напротив, они его даже веселили: «Бисовы дети! Хоть чёрту за чарку присягнут».
На склоне дня прискакал из Чигирина сотник к Полуботко.
— Гетман до себя зовёт.
Вместе с сотником бунчужный поскакал в Чигирин. В своём дворце в великой горнице ждал его хмурый Дорошенко.
— Ты кто? — начал он разговор с вопроса, пропустив мимо ушей приветствие гостя.
— Я генеральный бунчужный Леонтий Полуботко.
— Что ж ты за бунчужный, если мимо гетмана его людей баламутишь.
— Я не баламучу, гетман, а привожу к присяге великому государю, которому вся держава уже присягнула, кроме Чигирина.
— Но Чигирин на польской стороне.
— Ну и что? Киев тоже на польской стороне, а присягнул царю, не Собескому.
Дорошенко, видя, что Полуботко не из робких, сбавил тон:
— Но ты бы мог сперва ко мне, а потом бы...
— Я так и хотел, Пётр Дорофеевич, но твои казаки встретили нас саблями. И потом, мы с тобой по чинам далеко не ровни, потому князь и велел тебе только к нему обращаться.
— Ну что ж, и тут ты прав, — вздохнул Дорошенко и неожиданно предложил: — Садись к столу, Леонтий. Выпьем по чарке.
— Спасибо, гетман, но...
— Садись, садись, никаких «но».
Выпили, закусывали холодцом. Полуботко, намотавшийся за день с присягой и почти не евший, наворачивал холодец с чесноком за обе щеки, почти не жуя.
— Скажи откровенно, Леонтий, как казак казаку, что мне там готовится?
— Ничего, Пётр Дорофеевич, кроме почёта и ласки, ничего.
— Многогрешного Москва тоже на почёт звала. А ныне где он?
— То время было другое, Пётр Дорофеевич. Да и царь. А Фёдор Алексеевич во всех грамотах предупреждает: Дорошенко не обижать, не бесчестить. Я думаю, сдадите вы князю клейноды и будете иметь от государя только великие милости.
— Значит, добр государь?
— Очень. Одна московская баба мужа убила. Её, как положено, присудили в землю окопать. Государь узнал, велел выкопать и простить её, молвив при том: «Доброго мужа жена б не убила, знать, был злодей».
— А где ныне князь?
— Я оставил его на Трубеже. Он там ждёт тебя, Пётр Дорофеевич. Езжай без сомнения.
— Хорошо. Я утром отправлю брата с генеральным писарем, а потом и сам отъеду.
И чуть свет поскакали от Чигирина к Ромодановскому двоюродный брат гетмана Кондрат Тарасенко и генеральный писарь Михаил Воехевич с единственным вопросом: остаются ли в силе данные прежде Дорошенко обещания в сохранении ему здоровья и имущества?
— Всё остаётся в силе, — отвечал Ромодановский. — Тому порукой честь княжеская и крест честной.
Воспользовавшись временем, пока посланцы кормили коней, Самойлович позвал к себе Воехевича.
— Послушай, Михаил, дело прошлое, забудем о наших разногласиях, но скажи мне, кто с этой стороны звал Дорошенко на гетманство?
— Прости, Иван Самойлович, но я не вправе сообщать Тебе это. Спроси самого Дорошенко, это его тайны. Ему самому и решать, открывать их или нет.
— Ты ж генеральный писарь, ты ж всё ведаешь.
— Вот потому и не имею права болтать.
— Ну что ж. Может, ты и прав, Михаил, что не лезешь поперёд батьки, — сказал Самойлович. — Тогда я сам назову тебе человека. Это полковник Пётр Рославец. Верно?
В лице писаря явилось некое замешательство, хорошо замеченное гетманом.
— Ты, Михаил, полагаю, и здесь захочешь иметь хорошую должность?
— Да. Конечно, — согласился Воехевич.
— Так вот, сядь и напиши мне скаску о том, что предлагал Дорошенко полковник Рославец. А я взгляну, каков у тебя почерк и достоин ли ты звания генерального писаря. Если почерк добрый, ясный — будешь им. А если как курица лапой, то извини...
— Но я...
— Пиши, пиши. Отныне я на Украине гетман, а уж генеральному писарю не слушаться гетмана...
Самойлович придвинул Воехевичу лист бумаги, перо и вышел из шатра, оставив одного.
Когда писарь заканчивал скаску, появился и гетман, словно мог видеть через полотнище шатра, что писание оканчивается.
Взял лист, быстро пробежал его взглядом, похвалил:
— Почерк у тебя добрый, Михаил. И я возьму тебя к себе, если Дорошенко отпустит.
— Но он же уже не будет гетманом.
— Да он сдаст клейноды только. А богатство его, а честь ему остаются. Может, и писаря не схочет отпускать.
Дорошенко ждала небольшая группа из полковников и есаула, а он пришёл во главе двухтысячного отряда. Видимо, всё ещё сомневался в искренности князя Ромодановского и на всякий случай захватил с собой такую силу. И даже есаулу наказал:
— Ежели я увижу обман и измену, я выхвачу саблю. Это будет тебе знаком пускать хлопцев в бой. Пойдём сразу на прорыв в сторону Днепра.
Перед белым шатром князя был разостлан персидский ковёр, на который, предполагалось, будут положены клейноды Дорошенко — булава, знамя и бунчук.
В шатре был накрыт стол с винами и немудрёными походными закусками — кислой капустой, жареной рыбой, дичью и ржаными калачами.
Дорошенко, увидев, что никто не собирается на него нападать, что в обозе мирно дымят костры, готовя общую кашу, остановил своих конников в полуверсте от княжеского шатра. И вот, видимо переговорив обо всём, отделился от войска и на высоком белом жеребце неспешно направился к шатру в сопровождении знаменосца и бунчужного, скакавших с гетманом почти стремя в стремя.
У ковра персидского встали князь Ромодановский, гетман Самойлович и архиепископ черниговский Лазарь Баранович, прибывший накануне в лагерь по вызову князя.
— Благословишь сей акт, отче, — коротко обозначил его роль Ромодановский.
А Самойловичу роль его обозначена была ещё красочней:
— А ты, Иван, замкни уста. Будь нем, как налим.
На подъезде к шатру конники перевели коней на шаг и вскоре остановили их саженях в трёх от ковра.
— Добрый день, господа, — сказал Дорошенко.
— Здравствуй, Пётр Дорофеевич, — отвечал Ромодановский.
Самойлович по-налимьи смолчал, но уста покривил нехорошей усмешкой: кому, мол, «добрый», а кому-то и не совсем.
Все три всадника одновременно сошли с коней, Дорошенко забрал у бунчужного бунчук, одновременно передав ему повод своего коня. И в сопровождении лишь знаменосца подошёл к ковру Встал. Все молчали. Никто из них ещё не присутствовал при такой процедуре — сдаче клейнодов, но все понимали её унизительность для сдающего. Поэтому заговорил князь Ромодановский, стараясь придать голосу торжественность:
— Великий государь поручил мне, Пётр Дорофеевич, принять от тебя клейноды, который ты с достоинством носил десять лет, ни разу не уронив и не склонив их перед неприятелями. За верную службу твою великий государь жалует тебя своей государской милостью и льстит себя надеждой видеть тебя пред очи его светлые.
Ромодановский умолк, и опять повисла неловкая пауза, должен был говорить Дорошенко в ответ на государевы милости. Но по всему было видно, что он никак не решится или не может начать. Глаза его заблестели, и Самойловичу даже показалось, что по щеке Петра Дорошенко искоркой пробежала и скрылась в бороде слеза. А может, её и не было, может, её просто захотелось увидеть гетману Самойловичу. Иди теперь гадай.
