— А куда ж их девать, которые дети останутся?

   — Передавать на воспитание и кормление близким родственникам, а ежели таковых не случится, писать за монастыри. И ещё, господа бояре, на Москве нищих развелось непочатый край. Стыд головушке. Пешему от них проходу нет.

   — Убогие, государь, что с них взять.

   — Я велю строить для них богадельни, одну в Знаменском монастыре, а другую за Никитскими воротами. От иноземцев стыдно, намедни польскому резиденту у кунтуша рукава напрочь оторвали.

   — Пусть пешим не шастает, — хихикнул Хованский, — целее платье будет.

   — Ох, Иван Андреевич, и всему-то ты присловье находишь.

Тараруй не понял — попрёк это или похвала, на всякий случай сказал:

   — А зачем же я в Думе сижу? Здесь не только думать, но и говорить уметь надо.

Наломанные соты истекали янтарным мёдом, заливая дно тарелки. Над тарелкой звенели пчёлы, то садясь на соты, то взмывая вверх.

   — Кышь, — отмахивал их от сотов Серко. — Ишь, на даровое-то шибко хваткие. Летите в поле за взятком, а не по столам.

Сам взял верхний обломок сота, откусывал от него помалу, жевал неторопливо, задумчиво глядя на облака, изнывающие на белёсом от солнца небе. Жена, высохшая, почерневшая от времени и солнца старуха, с жалостью смотрела на мужа.

   — Ты б, Ваня, поел чего посытнее. Гля выхудал-то, краше в гроб кладут.

   — Не хочу я ничего, мать. А про мёд лекаришки сказывают, что даже от недугов помогает.

   — Может, оттого, что мяса не стал исть, и выхудал.

   — Може, и оттого, а скоре от болезни, какая вот в левом боку гложет меня. И что там стряслось? Всё вроде целое, сюда николи и ранений не было, а болит, стерва. Мёду вот пожую, вроде стихает.

   — Ты уж с Сечью извёлся, Ваня. Уходил бы с кошевых, может, и на поправку б пошёл.

   — Замолчи, дура. Пока я в кошевых, меня все боятся. А как уйду, назавтра же какой-нибудь Охрим копьём проткнёт.

   — Христос с тобой. За что ж протыкать-то?

   — Найдётся за что. Я, чай, не девка всё удабриваться, кого-то и спроть шерсти гладил. Всяко бывало.

   — Зачем же сына-то в Польшу отправил? — всхлипнула жена. — Сам болеешь, держал бы хоть Петра при себе.

   — Дура и есть дура. Петьша при короле заместо моего ручательства в верности. Если не понимаешь в этом, так помалкивай. Да и не один он там, я сотню добрых казаков с ним отправил. Они там живут как сыр в масле.

Справившись с сотом и выплюнув ожёвки воска, Иван Серко пошёл прилечь отдохнуть, но не успел. Из Сечи прискакал верховой.

   — Иван Дмитриевич, от короля посол Апостолец прибыл, тебя видеть желает.

   — Что это ещё за Апостолец?

   — Волох, кажется.

   — Ну что ж, едем. Иди на конюшню, заседлай мне воронка.

Посыльный соскочил с коня, ушёл в плетёную конюшню и вскоре вывел вороного жеребца под седлом.

Серко уже надел свой старый бешмет, перетянулся в поясе, стал по фигуре на юношу похож. Лишь голова была вся белая и усы с бородой тоже.

   — Ваня, — посунулась к нему жена просительно, — ты б спросил его за Петю.

   — Ну, мать, — крутнул головой Серко с укоризной, но при постороннем не стал обзывать жену, хотя на языке «дура» висело.

Скакал ходкой хлынью, посыльный едва поспевал за ним.

   — Шо нового, Федот? — спросил казака.

Тот, заслышав кошевого, догнал его, поехал рядом.

   — Та ничего нового, Иван Дмитриевич. Рыгор из второго куреня народ мутит.

   — Что говорит?

   — Та каже, нового кошевого надо выбирать, мол, сносился Серко, с пасеки не вылазит.

   — Так и говорит «сносился»?

   — Так и говорит, Иван Дмитриевич.

   — А ты как думаешь, сносился я?

   — Что ты, Иван Дмитриевич. Ты вон в седле как влитой сидишь. Другому молодому в зависть.

   — А кого кричать хотят? В кошевые-то?

   — Да, слышал я, вроде Стягайлу.

   — Ну шо? Иван добрый воин. Пожалуй, и я бы за него тоже кричал.

Казак промолчал, боялся, не проверяет ли его кошевой на верность. Серко не зачинал более разговора, но перед самой Сечью спросил:

   — Так, говоришь, Рыгор из второго?

   — Да, Иван Дмитриевич, — отвечал казак, догадываясь, что весь путь кошевой только и думал об этом Рыгоре.

В канцелярии сидел Апостолец, о чём-то беседуя с войсковым писарем Быхоцким. Едва Серко вошёл, писарь вскочил и кивнул гостю:

   — Вот наш кошевой Иван Дмитриевич Серко.

   — Прохода до мэнэ, — пригласил Серко королевского посланца.

В другой горнице, оставшись вдвоём, повели они негромкий разговор.

   — Королевское величество обнадёживает тебя, кошевой, в своей поддержке против Москвы.

   — А как там мой хлопец?

   — Твой сын с казаками в великой милости у короля и на добром жалованье. Можешь не беспокоиться.

   — Мне бы прислано было от короля жалованье быдлу моему, вот это была бы поддержка. А ещё лучше войско, я б тогда мог пойти не только правым берегом, но и на левый перейти и промышлять Батурин.

   — У короля с Москвой перемирие, Иван, не может он в открытую против царя идти.

   — Но правый-то берег за поляками вроде?

   — За поляками.

   — Я б их на левый не брал. Мне б своих голодранцев хватило бы Батурин разорить, да гетмана с его старшиной повесить.

   — Что уж ты так зол на него?

   — Есть отчего. Он Сечи великое всегда утеснение творил, хлеб не пропускал к нам. И уж если на то пошло, гетмана Дорошенко он схарчил, мои клейноды обманным путём захватил.

   — Король велел сказать тебе, что Москва ищет мира с султаном.

   — Я уже знаю. Мне Хмельницкий сообщил.

   — Ну и как ты к этому относишься?

   — Плохо отношусь. И всё сделаю, чтобы хан не поддерживал этого. Москве нельзя спокою давать. Я в этом ещё в Сибири поклялся.

   — Ну это ты, Иван, а как Рада? Старшины? Круг, наконец?

   — А что круг? Я куда захочу, туда и круг покатится. Хочешь убедиться? Ныне ж увидишь.

   — А с Хмельницким как у тебя? Ты в союзе с ним?

   — В союзе, а что проку? Войска у него, почитай, нет. Что даст хан — и на том спасибо. Он же пьёт, скотина, бесперечь, ещё хуже батька своего. С ним визирь промашку дал. Высунули как чёрта с-под печки: князь! А из него князь, как из моей бороды сабля. Казаки смеются с него князь — с горища слазь. Разве за таким пойдут казаки. Нет, конечно.

   — Визирь, видимо, на его фамилию рассчитывал.

   — Фамилия фамилией, но за Богданом две победы стояли, да какие. А за Юраском что?

   — Ну как же, четыре года гетманствовал, кажется, с пятьдесят девятого по шестьдесят третий.

   — Ну и что? Булавой бутылки распечатывал, а бунчуком мух колотил да сопли вытирал. Быдло и взбунтовалось, едва ноги унёс Юрий Богданович. Кто же запалёного коня на скачки выставляет? А визирь выставил, ныне и сам не рад.

   — Так, считаешь, бесполезен Хмельницкий?

   — Не то слово: бесполезен. Вреден делу, я даже одно время хотел его Москве выдать, не за так, конечно. Да Юраска, видно, почуял неладное, затаился в Казыкермене. Мне гетманство в случае удачи обещал. Нашёл дурня. Такое гетманство стоит его княжества.

Они проговорили ещё с час, но ни до чего конкретного её договорились. Апостолец от имени короля заверил Серко в полной поддержке против Москвы, тайной, разумеется Кошевой в свою очередь велел передать королю сечевую верность, которую требуется ещё оплачивать.

   — Разве он не понимает, что от казаков дешевле откупаться, чем против них вооружаться и сражаться. На-амно-го дешевле.

   — Да знает он, но с деньгами у короля, как всегда, туго. Сам из Москвы ждёт компенсацию за Киев.

   — Велика ли она?

   — Да что-то около двухсот тысяч.

   — Ого-о. Нам бы хоть четверть этого. А то моя чернь оборвалась, завшивела. Ну что, пойдёшь на круг?