— Выпьем, — сказал Сапега и решительно потянулся с кубком чокаться со всеми. Даже до Чарторыйского дотянулся, уже несколько опьяневшего и внимательно смотревшего на статуэтку, стоявшую на подставке в углу. Тяпкин перехватил этот взгляд, молвил:

   — А пан Михаил, видно, крепко разбирается в художестве.

   — С чего ты взял, пан Тяпкин, — удивился Чарторыйский.

   — Тонкого ценителя прекрасного всегда видно. Но эта статуэтка что! Вот у князя в кабинете есть богиня любви, кажется. Василий Васильевич, как она называется?

   — Психея, богиня души.

   — Вот-вот, Психея.

   — У вас есть Психея? — спросил Чарторыйский. — Чья работа?

   — Мне её из Италии доставили.

   — Вы позволите взглянуть?

   — Ради Бога. — Голицын поднялся и повёл Чарторыйского из зала.

Начал было и Сапега подниматься, чтобы последовать за ними, но Тяпкин потянул его за фалду, усадил назад.

   — Сиди, пан Казимир. Что ты, голых баб не видел. Давай лучше выпьем.

   — Давай, — сразу согласился Сапега. — За что?

   — За Яна Собеского.

   — За нашего короля с удовольствием, — молвил плохо слушающимся языком высокий посол. И Тяпкин понял, что теперь с ним можно пить за всё, что на ум придёт. Поэтому, едва выпили за короля, он наполнил кубки ещё и сказал:

   — Теперь за Польшу.

   — О-о, — воскликнул польщённый Сапега, но в пьяной голове его что-то шевельнулось разумное, и он погрозил Тяпкину пальцем: — А ты, пан Тяпкин, хитрец.

   — Конечно, хитрец, — согласился Василий Михайлович. — Пока князя нет, хоть напьюсь за его счёт. — И тут же, наполнив кубки, произнёс: — Теперь давай за хитреца.

Сапега с трудом одолел этот кубок, и Тяпкин понял: хватит, а то иначе можно высокого посла свалить под стол и тогда уж ничего из него не вытянешь.

   — Теперь закусывай, пан Казимир. — И стал сам намазывать ему на хлеб чёрную икру, поскольку руки Сапега уже плохо слушались хозяина. — Между прочим, с Яном Собеским мы были друзьями.

   — Я знаю, пан Тяпкин. Я часто видел вас в саду. Он, кстати, велел вам кланяться.

   — Спасибо, пан Казимир, мне это очень приятно. Я надеюсь, что он не шибко велел давить на нас?

   — Да, как сказать, он за Киев велел сильно стоять.

   — Сколько?

   — Чего «сколько»?

   — Сколько король велел за Киев просить?

   — Пан Тяпкин, я же посол... Как я могу.

   — Господи, пан Казимир, я же разве не понимаю. Можешь молчать. Я тоже стану молчать.

Тяпкйн старательно начал пережёвывать пироги с вязигой, сделав вид, что и не замечает собеседника. Но опьяневший Сапега был в том состоянии, когда смерть как поболтать хочется.

   — Я ведь, пан Тяпкин, очень тебя ув-важаю и уважал ещё в Польше. Ты был столь приятен, столь дружелюбен...

Тяпкин и ухом не вёл на все эти приятности, жевал себе да жевал.

   — Ты на меня осерчал? Да? Пан Василий?

Тяпкин, пожав плечами, продолжал насыщаться, и даже вина себе налил в кубок.

   — А мне? — спросил Сапега.

«А чёрт с тобой», — подумал Василий Михайлович и налил кубок Сапеге.

   — За что выпьем?

   — За молчание, — буркнул Тяпкин.

   — Обиделся, пан Василий, обиделся. Ну ладно. — Сапега покосился на дверь, прошептал: — Только как другу, за Киев мы запросили четыреста тысяч.

   — Вы что, обалдели с Собеским вашим!

Сапега приложил палец к губам.

   — Т-с-с, пан Василий, так это ж запрос.

   — А убавки сколько король разрешил?

   — Ровно вполовину, пан Василий, вполовину, так что не расстраивайся. Но уговор: ни-ни.

   — Но, наверно, за это нам что-то уступать надо?

   — Ну, какой-нибудь город. Вам жалко, что ли?

   — Может, ещё раз Москву возьмёте, — съязвил Тяпкин.

Сапега хоть и был пьян, но намёк понял. Был период в Смутное время, когда поляки хозяйничали в Москве[42].

   — Хороший ты человек, Василий Михайлович, но язва-а-а.

   — Я пошутил, пан Казимир, не обижайся, — помягчел Тяпкин, удовлетворённый, что хоть что-то выудил у поляка. — И, будь уверен, царское величество щедро наградит высоких послов, лишь бы был у нас успех. Разве твоей жене не будут к лицу соболя?

   — О-о, пан Василий, не искушай, не искушай, ибо слаб грешный человек.

   — Такова жизнь, пан Казимир, давай выпьем за неё.

   — За жизнь?

   — Нет, за жизнь потом. Сперва за твою жену.

   — О, Зося!

За Зоею пан Казимир ещё одолел кубок, а вот за жизнь уже не потянул. Под стол, правда не свалился, но благополучно заснул, сронив кудри на осетровые объедки.

Когда Голицын и Чарторыйский воротились с осмотра коллекций князя, бодрствовал за столом только Тяпкин.

   — О-о, как нехорошо, — наморщился Чарторыйский, увидев своего коллегу спящим в рыбных объедках.

   — Ничего, ничего. Это бывает, — успокоил его Голицын. — Я позову слуг, его доставят самым изящным образом. Эй, кто там!

Явился дворецкий, вытянулся у двери.

   — Позови людей, помогите пану сесть в карету, пусть отвезут откуда взяли и помогут там лечь в постель. Живо.

Два широкоплечих молодца, явившиеся в польских кунтушах, подхватили пана Сапегу и почти вынесли из зала быстро и бесшумно.

   — О-о, простите, Василий Васильевич, я тоже, наверное, поеду, — сказал смущённо Чарторыйский. — Я не знаю, как благодарить вас за столь щедрый подарок.

   — Ничего, пан Михаил, мы свои люди, сочтёмся, — отвечал вежливо Голицын. — Я провожу вас.

Они вышли. Тяпкин задумчиво ковырял вилкой остывшего осётра, слушал, как во дворе скрипели ворота, с тарахтеньем выезжали кареты, что-то громко наказывал князь кучерам (слов было не разобрать), но наказ, видно, был строгий.

Потом князь появился в зале, присел к столу, налил себе соку грушевого, выпил, взглянул на Тяпкина.

   — Ты что сделал с Сапегой?

   — Как «что»? Упоил — как на Руси положено.

   — А сам почти тверёз.

   — Мне, увы, нельзя было. Я себе едва поплёскивал для виду.

   — Ну, вытянул?

   — А то. В общем, за Киев они заломят четыреста, но уступать станут до двухсот.

   — Ну это ещё ничего. Государь доволен будет.

   — Как я догадываюсь, князь, и ты под Чарторыйского соломки подстелил. Наверное, вымозжил у тебя Психею. Верно?

   — Верно. Как ты догадался?

   — Что я, глухой. Он же тебя благодарил «за столь щедрый подарок». Пожалуйста, Василий Васильевич, если всё сладится, попроси у государя для Сапеги сорочку соболей.

   — Пообещал?

   — Ну а куда денешься. За секреты платить надо. Да и мы же, русские, в конце концов, на Западе за широту души ценимся. Так что не урони моей чести, князь, ибо за ней и твоя стоит, и не только твоя.

   — Ладно, ладно. Скажу государю.

Переговоры шли несколько дней. И той и другой стороне надо было показать своим государям, что они не зря хлеб едят, что денно и нощно пекутся об интересах своих суверенов. И наконец в июле 1678 года был заключён договор между Россией и Польшей, что быть перемирию ещё на тринадцать лет, считая с июня 1680 года, когда должен окончиться срок Андрусовского соглашения. И было отмечено в договоре, что в грядущем оба государя будут радеть об установлении вечного мира между своими державами.

Русская сторона уступила полякам города Невль, Себеж и Велиж с уездами. За Киев платила двести тысяч московских рублей.

Не обманул Сапега Тяпкина, но зато и одарён был соболями щедро. Впрочем, и князь Чарторыйский тоже не был обижен.

А Василию Михайловичу «за великие его труды» по подсказке Голицына была подарена от государя с царских конюшен пара гнедых коней с коляской. Для царских конюшен, насчитывавших около сорока тысяч коней, это не было великой потерей, но для Василия Михайловича явилось ценным обретением.

   — Ну что ж, — молвил удовлетворённо Тяпкин, оценивая подарок, — теперь будет на чём волочиться по делам государевым.