— Особенно не забудь сообщить государю, — наказывал гетман Мазепе, — о городах, присягнувших ему на Правобережье.

   — Что толку в ихой присяге, если они на татарской стороне.

   — Может, толку и нет, а пусть государь знает, что, живя под султаном, народ остаётся привержен царскому величеству.

Однако, прибыв в Москву, Иван Мазепа не смог попасть к Фёдору Алексеевичу по причине нездоровья государя. Пришлось посланцу довольствоваться встречей с думным дьяком Ларионом Лопухиным, который не только выслушал, но и записал всё, что говорил Мазепа, для доклада государю.

   — Надо, чтобы на оборону Киева и всей Малороссии было прислано много войска, а бояр и воевод было б с ним поменьше, — говорил Мазепа. — А то, когда бояре начинают местами считаться, да каждый свой полк беречь начинает, оттого происходит нестроение.

   — Кому из бояр и воевод быть, — отвечал Лопухин, — на то есть грамоты государевы, промысел им велено чинить по тамошнему делу и совету с гетманом.

   — В том-то и дело, не всегда чинят, как велено. В прошлую войну с князем Ромодановским ратных людей было много, а как они были на той стороне и шли на выручку Чигирину, то государевых ратных людей на бою было очень мало.

   — Почему мало?

   — А потому что половина стрельцов в обозах у телег была. В полках оставалось для боя по триста человек, а то и того менее.

   — А рейтеры, а городовые дворяне?

   — От них только крик был, и никакой пользы. Полковники и головы беспрестанно просили у гетмана людей в помощь, и он людей своих к ним посылал, а сам остался только со своим двором и драгунским полком, который по указу государя в бою всегда должен при нём быть. Находились полковники, которые и этот полк просили.

   — Ну, Иван Степанович, ты тут такое наговорил. Неужто всё так и было? Отчего же головы и полковники своих ратных людей к бою не слали? Это ж их святое дело.

   — В том-то и дело, каждый думал не о том, как врага поразить, а как бы от боя уклониться. И гетман просил, чтоб в будущем главным воеводой в войске один был и чтоб все в его власти были и исполняли приказы его без прекословия и лукавства. Если после Чигирина мы ничему не научимся, то и впредь будем биты поганскими войсками. Вон ныне даже Юраска Хмельницкий голову поднял, занял с татарами Немиров.

   — Ныне государь ищет мира с султаном, — сообщил Лопухин. — Если это удастся, то и войска много не надо будет.

   — Дай Бог, дай Бог, щоб наше телятко вашего волка зъило, — сказал Мазепа с усмешкой. — Без доброго войска, дьяк, мира никогда не добьёшься.

Едва Мазепа воротился из Москвы, как вскоре в Батурин прибыл посланец государя дьяк Емельян Украинцев. Встречен он был гетманом с высокой честью и искренней заинтересованностью.

   — Ну как доехал, Емельян Игнатьевич? — спросил гетман.

   — Слава Богу. Но коляска что-то моя под конец совсем расшаталась, раза два передок вырывался вон.

   — Ну это шкворень погнулся. Я велю кузнецу новый отковать. Да и шины надо перетянуть, эвон на заднем колесе совсем слезла с обода.

   — Пожалуй, Иван Самойлович, будь милостив, дай команду, пусть всё подправят, чтоб до Москвы добраться без происшествий.

Гостя, как и положено, сперва чествовали за обильным угощением, где присутствовала почти вся старшина — есаулы, полковники, войсковые товарищи, войсковой судья и войсковой писарь. Пили во здравие великого государя, которому всё нездоровилось, за посланца его, за гетмана и за грядущие удачи на бранном поле. Дел старались не касаться, а если кто и заговаривал, того немедленно сам гетман осаживал:

   — То говорка не для застолья, брат. Разлей-ка лучше горилку по чаркам.

К делу государев посланец приступил на следующий день с утра. Они удалились с гетманом в небольшую горенку, куда им принесли солёные арбузы.

   — Вот рекомендую, — сказал гетман, — самая лучшая после похмелья закуска. Добро голову прочищает.

   — Спасибо, Иван Самойлович, — отвечал Украинцев, — но моя голова никогда не болит с похмелья. Грех жаловаться.

   — У кого как. Ты, видать, ещё молод, вот и обходится. А мне уж, старику, приходится на другой день лечиться либо арбузами, либо крепким рассолом.

Дьяк подождал, когда гетман управится с парой арбузных долей, оботрёт усы, крякнет довольно и наконец глянет на гостя ясными глазами: мол, готов слушать.

   — Иван Самойлович, ты знаешь, что государь от тебя никаких тайн не имеет, что он ценит тебя.

   — Знаю, Емельян Игнатьевич, знаю. И в его приязни ко мне не раз убеждался.

   — Ты всё досконально знаешь, что делается великим государем с королём польским, с султаном турским и ханом крымским на покой и тишину Войску Запорожскому и народу малороссийскому. Ничего от тебя на утаено.

   — Знаю. И очень ценю доверие государя.

   — Теперь царское величество велел тебе объявить, что турки клонятся к миру, а польские послы в Москве склоняют нас соединить войска с королевскими и вместе идти на султана в его государство. Так государю очень важно мнение твоё на сей счёт. Как лучше нам поступить?

   — С турками надо мир заключать, тут и задумываться нечего. Война с ними народу уж наскучила и пока доброго результата не дала. А что касается поляков, то я бы советовал государю веры им не давать. Во-первых, далеко вести войска, а татары, как узнают, тут же лишат лаптах кормов, пожгут траву. Но даже если допустим, что наши с королём соединятся и даже победят, то плоды победы достанутся Польше, паны её не упустят. А наши войска будут только изнурены дальними переходами и пустотой Правобережья. Нет, нет, нет, я умоляю государя не доверять королю.

   — У тебя есть на то основания, Иван Самойлович?

   — Есть, — сказал гетман, встал и, приоткрыв дверь, позвал дежурного казака. — Иди и призови ко мне Чуйкевича. — Потом опять сел к столу, пояснил Украинцеву: — То мой канцелярист, недавно воротился из Сечи, он тебе всё расскажет. А то, я смотрю, в Москве мне не верят, когда я пишу о происках Серко.

   — С чего ты взял, что не верят? Верят.

   — А почему, чтоб ни сотворил Серко, мне все велят прощать ему. Если б запорожцы помогли под Чигирином, может, всё по-другому бы обернулось. А то помогали, да не нам — татарам. Вот придёт Чуйкевич и пораспрошай его за Сечь, за Серко. Я уйду, чтоб ты не думал, что я его подучаю.

   — Ну зачем уж так-то, Иван Самойлович. Мы тебе верим. Просто у государя сердце такое, он и не таким, как Серко, вины отпускает, воров милует, шибко жалостлив. Даже жён-мужеубийц не велит окапывать, хотя это испокон было на Руси заведено. Говорит: «Доброго мужа жена не убьёт». Не поспоришь ведь. Государь.

Чуйкевич явился. Это был молодой в щегольском чекмене казак с лихо закрученными усами. Встал в дверях, стройный, готовый к услугам.

   — Роман, — сказал гетман, — расскажи государеву человеку Емельяну Игнатьевичу о своей поездке в Сечь, всё, всё, ничего не утаивая. А я пока пойду распоряжусь по хозяйству.

Гетман всё же решил уйти, и Украинцев счёл неудобным задерживать его при подчинённом.

   — Ну, садись, Роман, — пригласил Украинцев канцеляриста. — Рассказывай, что там в Сечи происходит.

Чуйкевич присел на лавку, заговорил чётко и без запинки, словно выученное:

   — Сечь наклоняется к королю. При мне король прислал белоцерковского попа, и тот поп велел мне передать гетману, чтоб он обратился с Войском Запорожским к королю польскому и он будет его жаловать.

   — А что кошевой Иван Серко?

   — Иван Серко после переговоров с тем попом похвалялся, что, объединившись с татарами и поляками, будут Москву воевать.

   — Может, это он спьяну болтал? Ведь у короля с великим государем перемирие. Было и продолжено ещё на тринадцать лет.

   — Да нет, по-моему, Серко трезв был, хотя за это трудно ручаться. Может, и спьяну. Но ведь, как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

   — Ну, а ты как сам думаешь, может Серко против государя Сечь поднять?