— Бибик нехороший человек. Он и мне вот два зуба выбил, — показал Тобур свой рот. — Я только спросил, когда он мне ружейный запас даст за прошлых песцов. Он только сказал: вот тебе ружейный запас, и ударил. Совсем плохой Бибик стал, хуже Юрия, однако.

   — Хуже, хуже, — согласились все. — Надо писать государю, пусть доброго пришлёт ясачника. Пиши Тобур, всё пиши.

   — Бумагу надо, на чём писать.

Нет бумаги в чуме, даже у Зелемея нет бумаги. Но столько голов умных собралось, разве не сообразят? Сообразили:

   — Всё напишем на шкуре пыжика. Вся рухлядь на государя вдет, станет он смотреть пыжика — и увидит.

   — А если Бибик увидит?

   — А мы свяжем шкур штук двадцать, а которая с грамотой, ту в серёдку сунем.

Ах как радовались в чуме, что так хитро всё придумали, что Бибик-дурак сам в Якутск грамоту повезёт великому государю. А там она пойдёт на Иркутск, а оттуда на Москву, и обязательно к государю попадёт. Он развяжет шкурки, а там грамота.

Тобур — грамотный, все русские буквы знает. Попросил жиру, велел настрогать, натолочь углей из костра, всё это смешал хорошо. Выстругал палочку вроде кабаржиного копытца, сказал: «Это будет писало. Им буду писать».

Расстелили у самого очага шкурку пыжика (оленёнка) мездрой вверх, отобрали хорошую, с белой мездрой, разожгли очаг и несколько плошек, чтоб Тобуру светлее было. Тобур лёг на живот, умакнул писало в чёрный жир, начал писать. В чуме все притихли, заворожённо смотрели на руку Тобура, выводившую мудреные закорючки. Никто не решался заговорить, даже Зелемей молчал, знал, что разговором можно испортить грамоту. Тобур писал: «Великий государь, бьют челом тебе люди ясачные. Ясачный сборщик Бибик плохим человеком стал, отрезает без вины уши и носы. Пришли нам, великий государь, другого сборщика, доброго, не злого, а Бибика забери».

Тобур кончил писать, в чуме облегчённо вздохнули, словно они тоже все писали.

   — Всё, — сказал Тобур. — Надо высушить, да осторожно, чтоб не размазать.

   — А то, что ты написал, можешь прочитать? — спросил Омолон.

   — Конечно, это же я писал.

   — Прочитай.

Тобор прочитал, и всем грамота понравилась. Только Омолон обиделся:

   — Почему не написал, что ухо Омолону Бибик отрезал?

   — Верно, — сказал Кулантай. — Надо было и меня к носу пристегнуть.

Что делать, хотелось Омолону с Кулантаем, чтоб великий государь узнал о них. Но что возьмёшь теперь с Тобура, грамота написана.

   — Если б я стал вас в грамоту вписывать, — сказал Тобур, — то не хватило бы места другим нужным словам.

Но всех успокоил старый Уйбан:

   — Зачем ссоритесь? Если великий государь прочитает грамоту, он может спросить, а кому нос, а кому ухо отрезали? Вот тогда и напишите.

И все решили, что старый Уйбан правильно говорит мудро говорит: спросит государь, вот тогда и напишем.

Зелемей велел узнать, кто должен пыжиков везти к сборщику, кто давно не сдавал их? Давно не возил Ытык. Призвали Ытыка, сделали ему связку пыжиков, сказали, что в связке грамота тайная государю, не вздумай развязывать, вези. Привёз Ытык пыжиков Бибику. Сдал. Не удержался, спросил:

   — А верно, Бибик, что ты всю пушнину государю отправляешь?

   — А тебе какое дело, харя?

   — Да так. Интересно, однако. Вот я пыжика глажу, и вдруг великий государь его гладить будет.

Воротился Ытык на стойбище, сказал:

   — Всё! Грамота пойдёт к государю.

Однако любопытство тунгуса насторожило Бибикова «К чему эта харя государем заинтересовался? А?» Бибиков развязал связку пыжиков, заодно решив, которые получше, Себе отобрать на шапку. И наскочил на грамоту.

   — Ах вы, поганцы, — возмутился Данила, — кого обхитрить хотели! Кто ж это писал из них? Какой это грамотей сыскался?

Спросил приказного, не знает ли он грамотного среди тунгусов.

   — А чёрт их знает. По-моему, они все неграмотные. Зачем им грамота?

«Знаем зачем», — подумал Данила, но не сказал собутыльнику, решив сам сыскать грамотея.

Явился к нему как-то охотник с соболями, Бибиков принял ясак, слова худого не сказал, похвалил, наоборот:

   — Хороших соболей добыл Ураст. Молодец!

Дал ему ружейного запасу и даже предложил кружку «бешеной воды». Какой же дурак от этого откажется.

   — Спасибо, Бибик, — сказал Ураст и выпил «бешеную воду». Опьянел сразу, смотрел благодарно на Данилу, дивился в душе: «Оказывается, неплохой человек Бибик, совсем неплохой, однако».

   — Скажи, Ураст, ты разумеешь грамоту? — спросил Бибиков. — Писать умеешь?

   — Нет, Бибик. Я только стреляй умею.

   — Ну а кто-нибудь из ваших умеет? Неужто все неграмотные.

   — Из наших? — задумался Ураст. — Из наших только Тобур может.

   — Где ж он научился?

   — А ещё в Якутске, мальчишкой был, служил у начальника большого. Там выучился.

   — Ты смотри какой молодец!

   — Да, Тобур хороший молодец.

   — А где он сейчас?

   — Его чум за Лысой горой. Там.

К чуму Тобура большой гость пожаловал, вечером приехал на лошади сам ясачный сборщик Бибиков. Большая честь Тобуру. Но гость в чум не стал заходить.

   — Потом, потом, покушаем. Пойдём, поговорим. Пусть жена пока мясо жарит.

   — Жарь больше мяса, — велел Тобур жене. — Вернёмся, чтоб было готово.

Ушёл муж с гостем, жена развела жаркий огонь в чуме, много мяса жарила. Детей покормила, спать уложила. А мужа с гостем всё нет и нет. Жена у Тобура терпеливая, ждёт-пождёт. Глаза уж слипаться начали, огонь уже угасать стал. А их всё нет. Не заметила женщина, как уснула у очага.

Проснулась. В очаге только пепел. Раскопала золу, нашла-таки уголёк тлевший, раздула его, береста берёзовая вспыхнула, закурчавилась, потом тонкие ветки, от них на толстые огонь побежал. И опять в чуме очаг запылал. Дега проснулись, а мужа с гостем нет. Вышла женщина из чума, день уже, солнце из-за горы поднимается. Глянула на лес. И в глазах у неё потемнело. На крайнем дереве, на нижней ветке висел её муж Тобур. А гостя и след простыл.

Приспела пора Бибикову ладить сани, загружать их мягкой рухлядью и везти в Якутск. Укладывал в мешки отдельно соболей, отдельно песцов. Зашивал мешки, подписывал; что, где и сколько в книгу писал. Учёт вёл точный. То, что себе оставлял, в сторону отдельно откладывал. Не обижал себя ясачный сборщик Бибиков, деньжонки в схроне под печкой у него подкапливались. И когда за чаркой приказной иногда интересовался: «Поворовываешь небось, Данила?» — Бибиков, ухмыляясь, отвечал: «А ты как думаешь, можно ль в воде быть, да не обмочиться?»

Увязав воз, пошёл Бибиков к приказному атаману.

   — Везу рухлядь на великого государя, атаман, давай казаков в охрану.

   — Сколько?

   — Ну хошь бы с десяток.

   — Ты что? У меня вон пятеро болеют, зацинжели. Достанет тебе трёх.

   — Ну дай хоть пяток.

   — Не могу, Данила, пост оголять. А ну инородцы взбунтуются, под стены города явятся, с кем отбивать стану?

Ничего не поделаешь, пришлось Бибикову довольствоваться тремя казаками. Сам сел на воз, захватив с собой заряженную пищаль. Казаки верхами, тоже с ружьями.

   — Ну, с Богом! — сказал Бибиков и тронул вожжой коней.

Дорога бежала по лесу узкая, приходилось ехать гуськом. Впереди Бибиков на санях, сзади казаки один за другим.

В зимнем заснеженном лесу было тихо, скрип саней далеко окрест разносился. Кони бежали малой хлынью, пофыркивали на морозе, обдавая возчика тёплым паром.

И вдруг словно гром загрохотал. Бибиков не разу сообразил, что это выстрелы. Оглянулся — и от страха волосы на голове зашевелились. Все три казака были на дороге, а испуганные кони, лишившись седоков, мчались назад.

   — Н-но, — заорал Бибиков и захлестал коней вожжами по бокам.

   — Тр-р-р, — послышалось спереди, и коней взял под узцы тунгус.

Бибиков признал в нём Зелемея. «Разве не говорил я, что давно надо пристрелить его», — успел подумать Бибиков, а вслух сказал дрожащим голосом: