— Не надо торопиться, дружище, — заверил его бывший пират, устало опустившись на стул и покачиваясь на нем, не спуская насмешливого взгляда с монаха. — Мы еще с вами об этом поговорим, и даже прежде, чем опустится ночь…

— Не хотите ли что-нибудь выпить? — предложил Лафонтен. — Насколько я понимаю, вы проделали немалый путь. Должно быть, вас мучит жажда…

— И жажда, и голод, и все остальное! Надеюсь, дружище, у вас здесь найдется приличная кровать?

— Даже две, — ответил Лафонтен, — две отличные кровати, ведь вас двое, не могу же я допустить, чтобы кто-то из вас ночевал на дворе…

— Да будь у вас всего одна, это все равно ничего не меняет. Ведь у этого монаха такие повадки, что не успеет он лечь в постель, как тут же вскакивает и принимается шарить по баракам в поисках какой-нибудь негритяночки, с которой можно весело провести ночку!

— Сын мой! — побагровев от гнева, вскричал монах. — ’ Еще одно слово — и я немедленно уйду навсегда!

— Уж не в таком ли плачевном виде вы собрались уйти от меня навсегда?! И потом, я всего лишь повторил то, в чем вас с изрядной уверенностью обвинял судья Фурнье, а уж он-то в этих делах разбирается получше нас с вами…

— Господа, — вмешался в разговор Лафонтен, — я бы попросил вас не шутить в моем доме насчет всяких этих историй с негритянками. Моя жена не терпит подобных разговоров, да и я тоже. Вы мои гости, и мне неприятно видеть, как вы ссоритесь…

Проговорив эти слова, он несколько раз хлопнул в ладоши и позвал:

— Зюльма! Зюльма!

Тут же в комнате появилась маленькая негритянка лет пятнадцати. Босоногая, она ступала неслышно, производя не больше шума, чем если бы парила, словно какое-то неземное создание. Кожа ее не была по-настоящему черной, а овал лица, с довольно правильными чертами, был необыкновенно мягким и нежным. Лефор с монахом рассматривали ее с явным любопытством, так непохожа она была на других негров. Лафонтен, заметив их удивление, счел за благо пояснить:

— Зюльма — одна из первых мулаток, ступивших на землю этого острова… Впрочем, родилась она не здесь, а в Венесуэле, от белого отца и матери-негритянки. Какие-то корсары захватили ее вместе с сотней других рабов на одном испанском судне. А я купил ее в Форт-Руаяле… Ей тогда еще было не больше лет десяти от роду. Принеси-ка рому, специй и малаги, — приказал он ей.

Изысканность проступала не только в малейших движениях Лафонтена, но даже в звуках голоса, одновременно мягкого и звучного. В нем сразу чувствовался истинный аристократ, человек утонченный, обученный изысканным светским манерам, с взыскательной строгостью относящийся как к себе, так и к окружающим, и вместе с тем тонкие черты лица говорили о редком великодушии и благородстве.

Вернулась Зюльма с подносом, который ломился от кубков и бутылок. Плантатор, сидевший напротив монаха, не произнеся более ни единого слова, поднялся и принялся готовить пунш с такой кропотливой сосредоточенностью, таким старанием и такими благоговейными, отдающими прямо-таким священнодействием, жестами, что у монаха заранее даже слюнки потекли.

— Сын мой! — воскликнул он, не в силах сдержать восхищения в предвкушении дальнейших радостей. — Какое удовольствие наблюдать, как вы этим занимаетесь! Вы обращаетесь с ромом словно со святым елеем и заслуживаете моего благословения, как всякий, кто с честностью и усердием относится к своему делу, каким бы скромным оно ни казалось другим!

— Этому рому уже десять лет! — отозвался Лафонтен. — Это ром, сделанный из тростника, выращенного на этой земле, и изготовленный на местных винокурнях! Ах, какие же это были прекрасные времена, когда здесь еще можно было сажать сахарный тростник!.. Нет, я вовсе не жалуюсь, просто я вынужден признать, что тогда все могли обогащаться, и компания в первую очередь. Но ей захотелось получить еще больше, и она предоставила монополию достопочтенному господину Трезелю, это и было началом ее гибели.

Это была одна из его излюбленных тем, и, заговорив об этом, он с трудом заставил себя остановиться.

— Говорят, господин Трезель весь в долгах как в шелках, — вставил свое слово отец Фовель.

— В долгах! — воскликнул Лафонтен. — Это называется в долгах! Уж скажите лучше, что он на грани полного банкротства. И знаете, почему? Да потому, что голландцы и англичане с соседних островов научились делать белый сахар, тогда как у нас здесь никто еще не постиг секрета, как его отбеливать… Если бы колонистам дали возможность действовать самостоятельно, они бы уже давно открыли этот секрет, но господин Трезель предпочитает дремать, как собака на сене!

Они сидели в огромной зале, обставленной простой, без особых затей, но весьма удобной мебелью, с большим столом, за которым могло спокойно разместиться два десятка сотрапезников, с испанскими табуретками и стульями с подлокотниками, с глубокими удобными плетеными креслами.

Лафонтен поднял свой кубок со словами:

— За здоровье короля, господа!

— За здоровье короля и нашего генерала! — произнес Лефор, поднимая свой кубок.

И монах с колонистом вслед за ним повторили:

— И нашего генерала…

Едва успели они сделать по глотку, как отворилась дверь в дальнем конце комнаты, и появилась дама в напудренном парике, примерно того же возраста, что и колонист. У нее были красивые глаза и какое-то нерешительное выражение лица — мягкого и нежного, но будто недоверчивого и испуганного, что, вне всякого сомнения, объяснялось привычкой к уединенной жизни — и бесконечно изысканные манеры.

Это была мадам Лафонтен, как представил ее гостям хозяин. Все трое мужчин мигом поднялись с мест.

Колонист отрекомендовал своих гостей и обратился к супруге со словами:

— Мадам, эти господа останутся с нами обедать и переночуют под нашим кровом…

С улыбкой она слегка кивнула головой в ответ, сказала, что тотчас же отдаст необходимые распоряжения, и снова исчезла.

Не успела она затворить за собой дверь, как Лефор тут же взял кубок и осушил его одним глотком. Потом снова удобно устроился в кресле и уставился прямо в лицо Лафонтену.

— У меня такое впечатление, дружище, — проговорил он, — что мое появление здесь немало вас удивило. Сознайтесь-ка, Лефор — последний человек, которого вы ожидали увидеть в своем доме. Откровенно говоря, сударь, в то утро я чудом удержался, чтобы не проткнуть вас шпагой… И это было бы с моей стороны непростительной ошибкой…

Лафонтен с непроницаемым видом не сводил глаз с лица бывшего пирата. Он выдержал паузу, будто желая выяснить, к чему клонит Ив, а поскольку тот так и не решился продолжить, мягким голосом заметил:

— Не думаю, сударь, что вы явились сюда, чтобы оскорблять меня в моем собственном доме, не так ли?

— Ничего похожего, совсем наоборот! Ведь, убей я вас тогда, сударь, я исключил бы из числа живых одного из тех, кто теперь может сослужить неоценимую службу нашей колонии.

С лица плантатора сразу исчезло суровое выражение, его сменило откровенное любопытство.

— Да-да, — продолжил Ив, — ибо я явился сюда вовсе не для того, чтобы представить вам свои извинения, хоть и готов прилюдно покаяться перед вами, если таково будет ваше требование…

— Догадываюсь, что вы намерены о чем-то меня просить. Если я могу быть вам чем-то полезен…

— Да нет, дружище, — возразил Лефор, — лично мне от вас ровно ничего не нужно. Речь идет об услуге, которую вы могли бы оказать нашему генералу.

— Генералу Дюпарке?

— Да, сударь, генералу Дюпарке!

Губы Лафонтена искривила едва заметная довольная улыбка.

— Бог мой! — произнес он. — Да вряд ли найдется на свете человек, который бы более меня горел желанием оказать услугу нашему генералу. Нет, право же, сударь, если уж кто-то и вправду хочет сделать что-нибудь для него, так это я… К несчастью, вот уже почти год, как он в руках де Пуэнси, и никто не знает, как и когда он сможет вырваться из плена. Так что ума не приложу, что бы я мог сделать для него и каким таким манером он мог бы испытывать нужду в моей помощи.