Тем не менее по приказу генерала почти все колонисты уже возвратились на свои земли. Им приходилось помогать друг другу, и не только в том, чтобы как-то снова наладить нормальную жизнь — иными словами, наскоро построить хижины, очистить поля от вулканического пепла, снова посадить сахарный тростник, банановые пальмы и кофейные деревья, но и чтобы сообща защищаться от негров, по-прежнему остававшихся в бегах. Для этого они объединялись в вооруженные отряды, организовывали настоящие военные походы в места, где были замечены очередные бесчинства беглецов. И после каждого из них следовали акты возмездия, жестокость которых с трудом поддавалась описанию.

Ни одного из пойманных таким образом рабов, даже если он и не совершал никаких преступлений, не оставляли в живых. Никакой жалости, никакого снисхождения! Специально дрессировали собак, и те умели по запаху находить места, где прятались негры. Эти звери терзали и загрызали их до смерти прямо на глазах хозяев, всячески подстрекающих их на жестокую расправу. Негров заживо сжигали, взрывали, набив предварительно порохом рот и заднепроходное отверстие. А некоторым просто отрубали обе руки и бросали на произвол судьбы, которая, впрочем, никак не могла оказаться к ним милосердной — рано или поздно все они неминуемо умирали с голоду. Кому же на острове могло бы прийти в голову проявить сострадание к безрукому негру? Кто стал бы кормить раба, который уже не в состоянии работать? Их полосовали, заживо сдирали кожу, разрубали на мелкие кусочки, четвертовали, привязывая за руки и за ноги к молодым необъезженным коням. Их хватали и тащили в уцелевшие после пожаров винокурни, где лили на головы кипящую жижу сахарного тростника, пока окончательно не сварятся мозги, а потом открывали череп и содержимое бросали псам. Привязывали за руки и за ноги к четырем столбам, затем разжигали на животе костры; некоторым выдергивали все зубы, другим отрезали половые органы, третьих заживо закапывали в землю, предварительно обмазав лицо сахаром, чтобы приманить муравьев. Некий колонист из Карбе, поймав одного из своих беглых негров, который, кстати, не сделал ему ничего дурного, живым привязал его к трупу убитой извержением и уже кишащей червями лошади. Бедняга умер медленной, мучительной смертью, пожираемый теми же самыми червями…

В общем, жертв было предостаточно. И негры, зная об этих жестоких казнях, мало-помалу притихли, смирились со своей участью. Каждый плантатор, вернув себе большинство своих рабов, снова заставил их трудиться в поте лица. Жизнь постепенно входила в свою колею…

Генерал не ошибся: торговля и вправду не замедлила возродиться с прежней силой.

В разрушенном Сен-Пьере то тут, то там вырастали лавчонки, их строили из досок от затонувших лодок и Бог знает из какого еще подручного материала, в основном же — просто-напросто из пальмовых веток. В хижинах со стенами, сплетенными из стеблей сахарного тростника, оптом и в розницу продавали вина из Франции и Малаги, ром и пунш, который мало-помалу становился здесь традиционным напитком. В других лавках торговали рыбой и дичью.

На улицах Якорного квартала народ копошился и сновал взад-вперед в такой суете и беспорядке, какого здесь еще никогда не видели прежде. Поскольку большинство хижин оказалось разрушено, а во многих семействах потеряли столько близких, что белых родственников уже не хватало для управления плантациями, ведения всяких торговых дел и присмотра за рабами, их места мало-помалу занимали негры. Те из них, кому было негде жить, даже пользовались известной свободой. Одновременно, боясь повторения страшных бунтов, колонисты стали предоставлять рабам больше свободы и несколько облегчать условия жизни. Теперь им даже разрешалось жить в отдельных хижинах вместе с женами и детьми, им отводили для семейных нужд крошечные клочки земли.

Итак, негры вперемежку с мулатами и белыми, которых, впрочем, было много меньше, суетились и сновали по улицам этого квартала, который стал теперь самым торговым и самым безопасным кварталом во всем Сен-Пьере.

Под плетеными на скорую руку, шаткими навесами устраивали харчевни, где за столами можно было увидеть негров, те ели и пили наравне с белыми.

Само собой, нередко случалось, что когда кому-то из них наступало время вернуться в хижины к своим семействам, на них нападал какой-нибудь припозднившийся плантатор, все еще не простивший рабам страшного, кровавого бунта. И назавтра беднягу находили на краю дороги — с ножевой раной или пистолетной пулей в груди…

Произошла настоящая революция, которая резко изменила весь уклад жизни на острове, хоть и совершилась почти незаметно для его жителей, ведь здесь чаще рассуждали об извержении Монтань-Пеле и о всяких бедствиях, чем о переменах в общественном климате, которых они, впрочем, за повседневными хлопотами даже и не замечали.

И месяца не прошло со дня извержения, а на острове уже было вдвое больше негров, отпущенных хозяевами на свободу, чем до бедствия.

Для колонии наступала новая эра. Люди учились быть не только более жестокими, но и более милосердными.

Как выжженный луг, на котором вырастает трава сочней и душистей, чем прежде, колония, возрождаясь из пепла, вулканического и своего собственного, обещала бурно расцвести и добиться такого благосостояния, о каком ранее никто и не помышлял!..

Замок На Горе уже расчистили от обломков и мусора, однако восстанавливать пока не начали. Жак считал, что у них хватает места, чтобы кое-как разместиться всем семейством, а между тем на острове существует множество пострадавших, у которых нет крыши над головой, и потому плотник получил приказ в первую очередь выполнять работы для самых нуждающихся и обездоленных.

Разрушение замка заметно подорвало здоровье Дюпарке. Мари это предвидела. Кроме того, упорно не заживала глубокая рана. Туда попала инфекция, рана гноилась, парализовав целиком всю ногу. Генерал оказался прикован к постели. Ему с большим трудом удавалось хоть как-то передвигаться — вопреки советам хирурга Кене, который заботливо ухаживал за ним, всякий день около двух часов проводя у его изголовья, чтобы осмотреть и заново перевязать рану. Однажды, августовским вечером тысяча шестьсот пятьдесят седьмого года, чуть больше месяца спустя после извержения, генерал лежал на кушетке в окружении Мари, мадемуазель де Франсийон и детей. В столовой на большом столе, который после обвала передвинули поближе к гостиной, стояли подсвечники и отбрасывали слабый свет на этот узкий семейный круг, когда генерал вдруг насторожился, прислушиваясь к донесшемуся до него цокоту копыт по мощенному камнем двору. Удивившись неожиданному шуму, Мари тоже подняла голову и громко спросила:

— Кто это там, Демарец? — будто уверенная, что он наделен даром видеть сквозь стены.

Слуга оказался неподалеку. Неслышными шагами он тотчас же бросился к двери и открыл ее.

Перед ним, широко расставив кривоватые ноги, стоял мужчина, он только что спрыгнул с лошади и теперь энергично потирал затекшие от долгой езды ляжки.

Мари с Жаком удивленно переглянулись. Будто спрашивая друг у друга: «Кого это принесло в такой час? Должно быть, кто-то из форта? Но зачем?»

Они услышали шепот, потом более громкий голос, явно принадлежащий Демарецу, и наконец, из чьей-то мощной глотки вырвался рассерженный окрик:

— По-моему, вы пока еще не генерал, так что пропустите-ка меня в дом!

— Но я его слуга!

— Да будь вы хоть сам кардинал Мазарини! Плевать! Мне нужно поговорить с генералом, и я с места не сдвинусь, пока не увижу его собственными глазами!

Мари встала и тоже направилась к двери. В проеме она увидела какого-то кривоногого человека и, несмотря на темноту, разглядела, что на нем мундир ополченца. Тогда сама обратилась к нему со словами:

— Послушайте, сударь, генерал нездоров. И никого не принимает!

— Сержант Гранвиль к вашим услугам, — представился гость, поклонившись Мари. — Я прибыл сюда по поручению капитана Летибудуа де Лавалле, это мой командир, мадам, он настоятельно потребовал, чтобы я не покидал дома генерала, пока не добьюсь ответа.