Из глаз — ни слезинки, из горла — ни звука^{157}.

Когтями на душу собака — разлука.

А пала дорога, последняя в мире,

бессрочней острога, бескрайней Сибири.

Уже не помогут ни рощи, ни реки,

чтоб нам не расстаться на вечные веки.

За дебри и зори уводит дорога,

страшнее любого тюремного срока.

Заплачет душа по зеленому шуму,

но поздно впотьмах передумывать думу.

Мы вызубрим ад до последнего круга,

уже никогда не увидев друг друга.

Прощайте ж навеки и знайте, уехав,

что даже не Пушкин, не Блок и не Чехов,

не споры ночные, не дали речные,

не свет и не память — ничто не Россия.

Забудьте на воле наш холод холуйский,

но лучшее в доле зовите по-русски.

Тряхните над миром сумой переметной,

авось разрастется росток перелетный.

Крутое решенье, кромешная мука,

чтоб сердце до крови изгрызла разлука.

Как страшно в субботу ходить на работу^{158},

в прилежные игры согбенно играться

и знать, на собраньях смиряя зевоту,

что в тягость душа нам и радостно рабство.

Как страшно, что ложь стала воздухом нашим,

которым мы дышим до смертного часа,

а правду услышим — руками замашем,

что нет у нас Бога, коль имя нам масса.

Как страшно смотреть в пустоглазые рожи,

на улицах наших как страшно сегодня,

как страшно, что, чем за нас платят дороже,

тем дни наши суетней и безысходней.

Как страшно, что все мы, хотя и подстражно,

пьянчуги и воры — и так нам и надо.

Как страшно друг с другом встречаться. Как страшно

с травою и небом вражды и разлада.

Как страшно, поверив, что совесть убита,

блаженно вкушать ядовитые брашна

и всуе вымаливать чуда у быта,

а самое страшное — то, что не страшно.

Зеленой палаткой^{159}

в зеленом лесу

час радости краткой

от смерти спасу.

Спасу и помножу

на крест и мечту

и царскому ложу

его предпочту…

Лесного народа

немой хоровод

кровавого хода

времен не прервет.

Не шорохом хвойным

(он так поредел)

доносам и войнам

прядется предел.

Но разве не так ли

всесильный Господь

из роли в спектакле

не вызволит плоть?

Куда ж мы поденем

свой гонор и страх?

Не Божьим веленьем

живем в городах.

Себе для улова

нас путает бес

веселья земного

просить у небес.

От этой привычки

уводит бедняг

тропа с электрички

сквозь мелкий ивняк.

Час радости пробил

над веком забот,

и ангел меж ребер

в дорогу зовет.

Нет милости проще,

нет чуда святей,

чем свежие рощи

и дождик с ветвей.

Как были бы грубы

болезнь и любовь,

когда бы не трубы

берез и дубов.

Им ветки ломая,

с них лыко дерем, —

а кротость немая

нам платит добром.

Хлебнем для сугрева

и камушком в ларь,

что духом чрез древо

становится тварь.

Любимой и другу

как Вечности знак

органную фугу

играет сосняк.

Над речкой, над кручей,

над горем и злом

медвяно-колючий

колышется звон.

По влажным оврагам

цветет бузина,

и любящим благом

душа спасена.

Бессмысленным? Ой ли!

Лишь горечь и мрак

скрываются в пойле,

что стряпал дурак.

Неужто же эта

священная связь

не волей поэта

из тьмы создалась?

И лад из развала,

и праздник из зол

не мудрость воззвала,

не дух произвел?

То молвить могли бы,

листвой говоря,

осины и липы,

да нет словаря…

В терновую б заросль

враля и ханжу.

А что не сказалось,

уже не скажу.

Обугленной палкой

в костре вороша,

мне родины жалко

и жаль мураша…

Спросите у сосен

на их языке:

а что мы уносим

с собой в рюкзаке?

Что было случайным,

что стало родным,

доверие к тайнам,

цветенье и дым.

Дух горечи сладкой,

туман и росу —

с зеленой палаткой

в зеленом лесу.