* * * Стою за правду в меру сил {149}, да не падет пред ложью ниц она. Как одиноко на Руси без Галича и Солженицына. 1974 * * * Нехорошо быть профессионалом {150}. Стихи живут, как небо и листва. Что мастера? Они довольны малым. А мне, как ветру, мало мастерства. Наитье чар и свет в оконных рамах, трава меж плит, тропинка к шалашу, судьба людей, величье книг и храмов — мне все важней всего, что напишу. Я каждый день зову друзей на ужин. Мой дождь шумит на множество ладов. Я с детских лет к овчаркам равнодушен, дворнягам умным вся моя любовь. В душе моей хранится много тайн от милых муз, блужданий в городах. Я только что открыл вас, древний Таллинн, и тихий Бах, и черный Карадаг. А мастера, как звезды в поднебесье, да есть ли там еще душа жива? Но в них порочность опыта и спеси, за ремеслом не слышно божества. Шум леса детского попробуй пробуди в них, по дню труда свободен их ночлег. А мне вставать мученье под будильник, а засыпать не хочется вовек. Нужде и службе верен поневоле, иду под дождь, губами шевелю. От всей тоски, от всей кромешной боли житье душе, когда я во хмелю. Мне пить с друзьями весело и сладко, а пить один я сроду не готов, — а им запой полезен, как разрядка после могучих выспренных трудов. У мастеров глаза, как белый снег, колючи, сквозь наши ложь и стыд их воля пронесла, а на кресте взлететь с голгофской кручи — у смертных нет такого ремесла. 1974 * * * О, когда ж мы с тобою пристанем {151}к островам с ворожбой и блистаньем, где родная душе тишина нежным холодом опушена? У себя на земле, к сожаленью, мы презрели божественной ленью и не верим небесным дарам под мучительный трам-тарарам. Там стоят снеговые хоромы, с ночи полные света и дремы, и поземка в потемках шалит, как безумное сердце Лилит. С первым солнышком выйдем из дому побродить по снежку молодому. Дальний блеск, белизна, благодать, — а нельзя ничего передать. С добрым утром, царевна Ворона! Где твоя золотая корона? Черный бархат на белом снегу никому подарить не смогу… Напои ж нас грозовым бальзамом, зимний рай, где остаться нельзя нам, потому что и с музыкой зим неизбежностью души казним. 1974 Я был на могиле поэта, где духу никто не мешал, в сиянии синего света, на круче Кучук-Енишар. В своем настоящем обличье там с ветром парил исполин — родня Леонардо да Винчи и добрый вещун из былин. Укрывшись от бурь и от толков с наивной и мудрой мольбой, он эти края для потомков обжил и наполнил собой. Гражданские грозы отринув, язычески рыжебород, увидел в девчонке — Марину и благословил на полет. Художник, пророк и бродяга, незримой земли властелин, у вскинутых скал Карадага со всеми свой рай разделил… Со всей потаенной России почтить его гордый покой мерещились тени другие, завидуя тризне такой. Но пели усталые кости, вбирая гремучий бальзам, о том, что разъехались гости и не было счастья друзьям. На солнце кусты обгорели, осенние бури лихи… Не меркнут его акварели, у сердца не молкнут стихи. И я в этом царстве вулканьем, с велением сердца в ладу, ему на обветренный камень угрюмые строки кладу. Пожил богатырь да поездил, да дум передумал в тиши. Превыше побед и поэзий величие чистой души. У туч оборвалась дорога. Вернулся на берег Садко. Как вовремя… Как одиноко… Как ветрено… Как высоко… 1975 Шесть русских прозаиков, которых я взял бы с собой в пустыню, это: Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Пришвин и — Александр Грин. Какой мне юный мир на старость лет подарен! Кто хочешь приходи — поделим пополам. За верность детским снам о как я благодарен Бегущей по волнам и Алым парусам. На русском языке по милости Аллаха поведал нам о них в недавние лета кабацкий бормотун, невдалый бедолага, чья в эту землю плоть случайно пролита. Суди меня, мой свет, своей улыбкой темной, жеватель редких книг по сто рублей за том: мне снится в добрый час тот сказочник бездомный, небесную лазурь пронесший сквозь содом. Мне в жизни нет житья без Александра Грина. Он с луком уходил пасти голодный год в языческую степь, где молочай и глина, его средь наших игр мутило от нагот. По камушкам морским он радости учился, весь застлан синевой, — уж ты ему прости, что в жизни из него моряк не получился, умевшему летать к чемушеньки грести, что не был он похож на доброго фламандца, смакующего плоть в любезной духоте, но, замкнут и колюч, — куда ж ему сравняться в приятности души с Антошей Чехонте. Упрямец и молчун, угрюмо пил из чаши и в толк никак не брал, почто мы так горды, как утренняя тень он проходил сквозь наши невнятные ему застолья и труды. С прозрения по гроб он жаждал только чуда, всю жизнь он прожил там, и ни минуты здесь, а нам и невдомек, что был он весь ОТТУДА, младенческую боль мы приняли за спесь. Ни родины не знал, ни в Индии не плавал, ну, лакомка, ну, враль, бродяга и алкаш, — а ты игрушку ту, что нам подсунул дьявол, рассудком назовешь и совесть ей отдашь. А ты всю жизнь стоишь перед хамлом навытяжь, и в службе смысла нет, и совесть не грызет, и все пройдет как бред, а ты и не увидишь, как солнышко твое зайдет за горизонт… Наверно, не найти средь русских захолустий отверженней глуши, чем тихий Старый Крым, где он нашел приют своей сиротской грусти, за что мы этот край ни капли не корим. От бардов и проныр в такую даль заброшен, — я помню, как теперь, — изглодан нищетой, идет он в Коктебель, а там живет Волошин, — о хоть бы звук один сберечь от встречи той! Но если станет вдруг вам ваша жизнь полынна, и век пахнёт чужим, и кров ваш обречен, послушайтесь меня, перечитайте Грина, вам нечего терять, не будьте дурачьем. 1975 |
