Моя подруга варит борщ. Неповторимая страница! Тут лоб как следует наморщь, чтоб за столом не осрамиться. Ее глазенушки светлы. Кастрюля взвалена на пламя, и мясо плещется в компаньи моркови, перца и свеклы. На вкус обшарив закрома, лохматая, как черт из чащи, постой, пожди, позаклинай, чтоб получилось подходяще. Ты только крышку отвали, и грянет в нос багряный бархат, куда картошку как бабахнут ладони ловкие твои. Ох, до чего ж ты хороша, в заботе милой раскрасневшись (дабы в добро не вкралась нечисть), душой над снедью вороша. Я помогаю чем могу, да только я умею мало: толку заправочное сало, капусту с ляды волоку. Тебе ж и усталь нипочем, добро и жар — твоя стихия. О, если б так дышал в стихи я, как ты колдуешь над борщом! Но труд мой кривду ль победит, беду ль от родины отгонит, насытит ли духовный голод, пробудит к будням аппетит?.. А сало, желтое от лет, с цибулей розовой растерто. И ты глядишь на Божий свет, хотя устало, но и гордо. Капуста валится, плеща, и зелень сыплется до кучи, и реет пряно и могуче благоухание борща. Теперь с огня его снимай и дай бальзаму настояться. И зацветет волшебный май в седой пустыне постоянства. Владыка, баловень, кащей, герой, закованный в медали, и гений — сроду не едали таких породистых борщей. Лишь добрый будет угощен, лишь друг оценит это блюдо, а если есть меж нас иуда, — пусть он подавится борщом!.. Клубится пар духмяней рощ, лоснится соль, звенит посуда… Творится благостное чудо — моя подруга варит борщ. 1964 * * * Живем — и черта ль нам в покое? {78}Но иногда, по временам, с устатку что-нибудь такое приходит в голову и нам. Что проку добрым быть и честным, искать начала и концы, когда и мы в свой срок исчезнем, как исчезают подлецы, когда и нам закроют веки и нас на кладбище свезут? Но есть же совесть в человеке и творчества веселый зуд. Есть та особенная сила, что нам с рожденья привита, чтоб нашу плоть нужда месила, чтоб дух ковала клевета. И огнь прожег пяты босые, когда и мне настал черед поверить в то, что я — Россия — земля, вода и сам народ. В меня палили вражьи пушки, меня ссылали в Соловки, в моей душе Толстой и Пушкин как золотые колобки. Я грелся в зимние заносы у Революции костров, и на меня писал доносы Парис Жуаныч Котелков. В беде, в безвестности, в опале, в глухой дали от милых глаз мои тревоги не пропали, моя держава сбереглась. И вот — живу, пытаю душу, готовлю душу к платежу и прозаическую стужу стихами жаркими стыжу. 1964 * * * не разберешь по роже, кто — прихвостень и плут, кто — попросту хороший. Мне все друзья святы. Я радуюсь, однако, учуяв, что и ты из паствы Пастернака. Но мне важней втройне в разгаре битв заветных, на чьей ты стороне — богатых или бедных. Пусть муза и умрет, блаженствуя и мучась, но только б за народ, а не за власть имущих. Увы, мой стяг — мой стих, нам абсолютно плохо: не узнаёт своих безумная эпоха. 1964 * * * Я не верю тебе, когда ты проклинаешь меня {80}, потому что душа не подвластна летам и болезням, потому что люблю, потому что, когда мы исчезнем, все стихи замолчат и не будет ни ночи, ни дня. Понимаю до слез, как живется подруге поэта. Ее доля не мед, особливо у нас на Руси. И нужда, и вражда — хорошо, как на улице лето, а ужо у зимы и на понюх тепла не проси. Но зато и никто не увидит вовеки на дне нас, где кичатся и лгут книжных княжеств хмельные князья. Нам с тобой не к лицу их разгульная жизнь и надменность. Этой трудной порой нам терять свою совесть нельзя. Перед всеми клянусь, что с тобой никогда не поссорюсь. Наши души просты. Им раздолье в краю грозовом. Мы в сердцах навсегда поселим доброту и веселость и немногих друзей на застенчивый пир позовем. Мы — как соль и вода. Нас нельзя разлучить и поссорить. Разве черная ночь отделима от белого дня? Разве старится жизнь? Разве с дубом сражается желудь? Я не верю тебе, когда ты проклинаешь меня. <1964> |
