Дай-дам Дам-дам-дам-тай-дудам Разговор с критиком Он пришёл с лицом убийцы, С видом злого кровопийцы, Он сказал, что он мой критик И доброжелатель мой, Что ему, мол, штиль мой низкий — Эстетически неблизкий, Я фуфло, а он — Белинский, Весь неистовый такой. Возмущался, что я грязно, Своевольно, безобразно Слово гадкое — «оргазм» Безнаказанно пою. «Ты ж не просто песни лепишь — В нашу нравственность ты метишь! За оргазм ты ответишь, Гадом буду, зуб даю!» Я пристыженно заохал, Стал прощения просить. Сам подумал: «Дело плохо, Этот может укусить». Распалился он безмерно, Оскорбить меня хотел. «Ты вообще нудист, наверно! А ещё очки надел! Нет, спеть бы про палатку и костёр, Про то, как нам не страшен дождик хмурый! Но ты засел, как вредоносный солитёр Во чреве исстрадавшейся культуры!» Культуры — Мультуры, Куль-куль-куль-куль, Муль-муль-муль-муль. Вреден я, не отпираюсь. Утопил Му-Му я, каюсь. Всё скажу, во всём сознаюсь, Только не вели казнить. Это я бомбил Балканы, Я замучил Корвалана, И Александра Мирзаяна Я планировал убить. А как выпью политуру, Так сажусь писать халтуру. Постамент родной культуры Я царапаю гвоздём. Клеветник и очернитель, Юных девушек растлитель, И вообще я — врач-вредитель, Приходите на приём! Если есть где рай для бардов — Я туда не попаду. Если есть где ад для бардов, То гореть мне в том аду. А в раю стоят палатки, Всё халявное кругом: Чай густой, а уксус сладкий, И все песни лишь о том, что: Да здравствуют палатки и костёр, Наш строй гуманный, развитой туризм, Ведёт народ к победам ля минор. Всё остальное — ревизионизм. И разгневанный радетель За чужую добродетель На меня за песни эти Епитимью наложил: «Ты обязан, хоть ты тресни, Написать сто двадцать песен О туризме и о лесе, Кровью всё — взамен чернил». Думал я: «Достал, постылый! Чо те надо-то, мужик? Серафим ты шестикрылый, Ну вырви грешный мой язык!» Слушал я, ушами хлопал, А когда совсем устал, То сказал я громко: «Жопа!» Тут он в обморок упал. Но с тех пор в душе покоя нет, И от переживания такого Как-то мне приснился Афанасий Фет, Бьющий Иван Семёныча Баркова. Он лупил его кастетом, Приговаривал при этом: «Я пришёл к тебе с приветом Рассказать, что солнце встало, Что воспитанным поэтам Выражаться не пристало». А Барков просил прощенья, Сжёг поэму про Луку. Вот такое вот знаменье Мне приснилось, дураку. Но я песню написал назло врагам, Как одна возлюбленная пара У костра, в палатке, под гитару Получила пламенный оргазм. Разговор с поэтом
Что, сынку, одолели ляхи? Чего так горестно кряхтишь? Как там анапест, амфибрахий? По роже вижу: не ахти. Ну что ты ноешь: «Денег нету!» — Ты ж, брат, творения венец. Налью я как поэт — поэту, Найди хотя бы огурец. Тебе рубля не копят строчки, Ты что-то, друг, совсем раскис. И к свежевымытой сорочке Тебе бы свежие носки. Не плачь ты, что жена-лягушка Рога наставила с другим. Гони жену, сказал же Пушкин: «Поэт, ты — царь, живи один». Взнесись главою непокорной Хотя бы выше нужника, Хотя б на метр над уборной, На средний уровень — пока. Восстань, поэт, и виждь, и внемли, Побрейся, да не пей с утра. Займись ты рифмой, в самом деле! Поэт ты или хрен с бугра?! Поэт в России — неимущий, Всю жизнь больше, чем поэт: Еще он истопник иль грузчик — Убогий, в общем, элемент. Поэт, он хрупкий, он истерик, Но!.. Накладно нынче быковать: Пойди, повесься в «Англетере» — Не хватит денег номер снять! Хотишь иметь златые горы И реки, полные вина, Иди ты, милый, в сутенеры, Не лезь в поэты, старина! |
