Была бы полная тишина, он непременно стал бы прислушиваться к самому себе. В таких случаях иногда начинает казаться, что тебе слышны глуховатые толчки сердца и даже медленный ток крови. Впрочем, это, конечно, чистая фантазия. Ток крови можно еще как-то вообразить, но не услышать.

Была бы дома Варя, они поговорили бы о том о сем, и затем Варя обязательно вышла бы на главную тему, от которой, как от ствола, тянутся затейливые ветви. Начала бы она с того, что он себя совершенно не щадит, и даже посторонние люди говорили ей, что лично они видели, как он на протяжении одного спектакля меняет две, а то и три сорочки. Так нельзя. Это работа на износ. Он должен подумать о себе, о Варе, о Кольке, о Наташе, у которой есть муж Вадим и сын Алешка. Мальчику седьмой год, он того и гляди отвыкнет от мамы с папой, они с утра до вечера пропадают в театре, репетируют и играют, играют и репетируют.

Он бы терпеливо слушал и кивал, улыбался ей своей кроткой, обезоруживающей улыбкой, а Варя, трагически воздевая руки к потолку, произносила бы знакомые слова: «Боже мой! У людей мужья как мужья. Почему мне так не повезло в жизни? Почему, когда я нахожусь рядом с тобой, мне кажется, что я включена в сеть высокого напряжения. Пойми же, я рассчитана на сто двадцать семь вольт, а меня включили в двести двадцать. Сколько это может продолжаться? Я тебя спрашиваю!»

— А может, она права? В самом деле, сколько это может продолжаться?..

Началось это давно. Они уже сыграли серебряную свадьбу. Было многолюдно и очень весело. Оказалось, у них масса друзей. Произносились тосты, говорили разные слова. Варя танцевала с Колькой, а он с Наташей. Наташа старшая, в ней такая милая женственность, а Колька — тот весь из углов и при этом страшно похож на обоих, на отца и на мать.

Бармин потянулся за сигаретой. Будь здесь Варя, она не преминула бы сказать: «Тебе кланяется завод «Компрессор». На их языке намеков это означало — из окна видна труба завода, которая порой изрядно дымит. В ответ на Барину реплику Бармин удержался бы, не закурил, но обязательно ответил бы: «Спасибо. А тебе кланялся Макаренко». Имелся в виду известный воспитатель «трудных» ребят, автор «Педагогической поэмы».

До чего же они привыкли друг к другу. И то, что в их долгой совместной жизни иной раз случались ссоры и было не все так уж благополучно, не отдаляло, а, как ни странно, еще больше сближало их. Кто-то из друзей однажды сказал: «На зеркально гладкой дороге машина чувствует себя неуверенно, ею трудно управлять, а если дорога ровная, но при этом слегка шероховатая — усиливается сцепление, машина на любой скорости проходит виражи, надежно тормозит и меньше рискует свалиться в кювет». Тогда же вспыхнула шумная и довольно бессмысленная дискуссия — кто машина и кто дорога, но, поскольку мнения разделились, дискуссия эта так и осталась неоконченной.

Зазвонил телефон. Бармин снял трубку.

— Я вас слушаю…

На другом конце провода послышался приглушенный шепот, и после короткой паузы раздался громкий детский голос:

— Здорово, дед!

Бармин улыбнулся и ответил преувеличенно дряхлым скрипучим фальцетом:

— Здравствуй, внучек!.. Как живешь-поживаешь?

— Отлично поживаю, — доложил Алешка, с готовностью включаясь в привычную игру, — а как ты себя чувствуешь, дед? Ноют старые кости?

— И не говори. Ноють и ноють. Спасу нет. Не иначе — к дождю.

— Зимой дождя не бывает, — сказал Алешка. — Бабушка спрашивает, ты пообедал?

— Было дело.

— А чего ты ел?

— На первое — жареного бегемота, а на второе — не помню.

Алешка засмеялся:

— Вкусно?

— Очень даже вкусно. А ты мне скажи, внучек, что вы там делаете?

— Бабушка мне читает «Винни-Пух».

— Это хорошо. Скажи, чтоб она запомнила содержание, потом мне расскажет, я тоже сильно интересуюсь.

— Будет сделано, — сказал Алешка. — Передаю трубку бабушке. Пока!

— Ну как ты там? — спросила Варя.

— Нахожусь на заслуженном отдыхе, — ответил Бармин и вдруг почувствовал слабую глубинную вспышку боли.

— Ты чего молчишь?

— Я думаю, — ответил Бармин. Он, не вставая, включил торшер и сунул руку в тумбочку, пошаривая склянку с таблетками.

— О чем же ты думаешь?

— О разном…

«Надо бы налить грелку. Тепло обычно помогает». Он проглотил таблетку и понял, что слишком долго молчит. Еще, чего доброго, Варя смекнет, что ему стало худо. Тут же примчится вместе с Алешкой, одного его оставить нельзя. Начнутся переживания и никому не нужная паника.

— Кеша…

— Я думаю о странностях любви, — сказал Бармин. Боль не оставляла его. Она усиливалась. — Если я что-нибудь придумаю по этому вопросу, я вам позвоню. Привет!..

Он положил трубку, но почти сразу же снова зазвонил телефон.

«Догадалась», — подумал Бармин и, сняв трубку, сказал:

— Я тебя слушаю, уважаемый Винни-Пух…

В ответ раздался вежливый смешок.

— Это не Винни-Пух. Говорит Юрий Ильич. Вы, вероятно, отдыхаете, Викентий Романович. Не стану мешать. Я исключительно только хочу напомнить, что мы вас сегодня ждем.

— Да-да, конечно. Обязательно…

— Спасибо. Отдыхайте. Всего доброго!

Бармин положил трубку. Он совсем забыл. И как это сегодня некстати. Если приступ не состоится и все пройдет — хорошо, он заедет и, конечно, выступит. А если ему станет хуже? Что тогда?..

Он написал записку:

Ц. В. — Целую. Викентий.

Он положил записку на пол. Варя вернется, сразу же ее увидит, прочтет и, конечно, начнет волноваться. А собственно, чего ей волноваться? Он ведь частенько срывался — то на поздний концерт, то на ночную съемку. Зря он написал «не волнуйся». Чаще всего это пишут и говорят как раз в тех случаях, когда есть повод для волнения.

Ничего! Он позвонит из больницы и скажет: «Варя! Угадай, откуда я с тобой говорю?» Она, разумеется, не угадает. Тогда он спокойно и, если удастся, так небрежно, вроде бы между прочим, скажет: «Значит, так. Случился небольшой приступ печени. Совсем небольшой, почти незаметный. Я позвонил, и, можешь представить, приехал один мой знакомый. Его фамилия Зайцев. Он приехал в машине «перевозка больных». Но это не потому, что я такой уж больной. Это вышло чисто случайно. Я чувствую себя значительно лучше, так что ты не волнуйся. Я тебе завтра позвоню, и ты сюда прикатишь, мы поговорим, погуляем…»

Варя это выслушает, но она не поверит, что все обстоит именно так. Она поймет, что в его словах много вранья — и приступ вовсе не небольшой, а, наверно, серьезный, и ни о какой совместной прогулке завтра даже и речи быть не может.

Бармин лежал одетый, прикрытый одеялом, серым с зелеными полосами. Машина шла не быстро, за окнами проплывали фонари, огни светофоров.

Доктор Зайцев сидел рядом на откидном стульчике. Он приветливо улыбался и ободряюще подмигивал.

— Зачем мы едем в больницу? — Бармин уже третий раз спрашивал об этом, но так и не получил ответа. И правильно. Незачем задавать праздные вопросы. — Зачем мы едем в больницу? — снова спросил Бармин.

— Так уж и быть, скажу. Не хотел, правда, говорить, но разве от вас скроешь. Мы едем с вами заниматься фигурным катанием.

— Но мы же не взяли коньки, — сказал Бармин. Он оценил шутливый настрой доктора Зайцева.

— На сей раз обойдемся без коньков.

Зайцев это сказал серьезно, даже строго, давая понять Бармину, что он не склонен к пустой болтовне. У него в машине больной. Печоночник.

Некоторое время Бармин лежал молча, воскрешая в памяти события минувшего вечера — и неожиданный приступ, и новую встречу с рыжим доктором, и предотъездную суету.

И тогда он вспомнил телефонный звонок Юрия Ильича. Как же ему быть?.. Его же сегодня ждут на праздничном вечере в театре. Это его любимый театр. Мальчишкой он бегал туда на все спектакли. В школе театра училась его Наташа. Ту же школу недавно окончил Колька. Дети пошли по стопам отца. Его судьба связана с этим замечательным театром. Он дал слово сегодня выступить. Он выйдет на сцену согбенным стариком, он это хорошо делает, хотя сохранил по сей день легкость походки и спортивную подтянутость.