Забытье исцеленью равнялось И — пришло… К вечереющей выси По тропинке Нино поднималась, Под горой расстилался Тбилиси. Без креста из лозы виноградной Шла она — воплощенье печали, Овевал ее ветер прохладный, Листья, с вишен слетая, встречали. Плющ разросся, плиту обнимая,— Здесь бы впору пернатым гнездиться! Что она говорила, живая, Чем пришла с неживым поделиться? Листья падали, тень наползала, Уступала Мтацминда захвату — Обреченно гора остывала, Склонов жар отдавая закату, Пал туман на владения тени… Плющ могильный Нино приласкала. Преклонив перед мужем колени, Что ему по-грузински сказала, Что поведала, в чем укорила? Был в Гандже тихий голос не слышен, Только солнце на миг озарило Сад с последними каплями вишен… Сон растаял к досаде больного, Явь и жар подступили к постели, Но присутствие жара иного Ощутил он в измученном теле, Он подумал: «Что слава земная? Дай, Мтацминда, мне место на склоне, Там, где плющ и свеча восковая, Я усну у тебя на ладони, Пусть Нино приведет на закате Катину в одеянии вдовьем. О, достоин ли я благодати — Слез ее над моим изголовьем?» Всё было синим в этом сне Всё было синим в этом сне: И липа у ворот, и храм, Я на лазоревом коне Хотел подняться к облакам, Я слышал зов, но конь стоял, И я стегнуть его не мог, И синий вечер наступал, И путь лежал еще далек. Я не пошел молиться в храм, Мне липа тени не дала. Прильнула скорбь к моим губам, Дыханьем сердце обожгла, Я дальше брел, в груди больной Неся губительный ожог, Лазурный омут надо мной Сиял, спокоен и высок, Он звал, но я взлететь не смел — Коня давно со мною нет. Со старой липы лист слетел. Мой сон утратил синий цвет. Последняя ночь Постель? Или жизни и смерти весы? Безводным колодцем ганджинская мгла Казалась больному… Тянулись часы, Тетрадка ладонь ослабевшую жгла. За медом пчела прилетела к душе — Напрасно, ей нечего было собрать… Пустыня, шурша, подступала к Гандже, С деревьев листва поспешала слетать. Глухое безмолвье царило вокруг, Зияла гнетущая пропасть окна. Пастушья собака залаяла вдруг, Но лаем своим поперхнулась она. Луна непохожа была на луну — Лучом, словно когтем, царапала грудь… Но колокол храма разбил тишину. Мерани! Еще не закончился путь! В верийском саду над туманной рекой Глядел он парому отплывшему вслед, И новые строки рождались для той, Что ворона камнем спугнула… Но нет — К больному в постель этот камень упал, Зажат он в руке, как пустой кошелек. С чинары серьгу ветер смерти сорвал… Как горный родник безнадежно далек! Хотел приподняться, но силы ушли. Как исповедь, имя ее прошептал. Умолкли стихи, под подушку легли — Он камнем могильным подушку считал. Приблизились стены жилища к нему, На миг ослепив, почернело окно. Спокойно сходя в беспредельную тьму, Он знал, что увидеть зарю не дано. Прощание Он, праздности чуждый, не ведал покоя, Но сердце устало гореть и страдать, Он умер в Гандже, и осталась тетрадь — С тоскою о Картли, с последней строкою. Он сам подбирал по порядку листы, Обвязывал думы тесьмою печали, Безжалостно пальцы ему обжигали Любовь и страданья, тоска и мечты. Как будто молебен закончился в храме — В груди замолчали стихи навсегда. С деревьев текла дождевая вода. Стук сердца казался твоими шагами. В бессонном борении с грозной судьбой Как ждал он рассвета! Но тьма победила. Он тихо в Гандже опустился в могилу, Оставив тебе небосвод голубой. Останки его приютила чужбина… Рыдала ли ты над ингурской волной? Забытый тобою, смертельно больной, Тебе он молился в минуту кончины! Он предан земле. Но стихи не молчат! Стихи о разлуке, о небе отчизны, О сломленном дубе, о смерти и жизни — Пусть гордое сердце твое обвинят: |
