Младенческою песней умудрен, Я разгадаю древние затеи И вызволю из тесноты времен Отцов и дедов доблестные тени. Бессмертное не может быть мертво. Но знает ли о том земля сырая, Ошибку ожиданья моего Оплакивая и благословляя? Как твой удел серьезен и высок: В мгновенных измененьях мирозданья Всё бодрствует великий голосок Бессмертного блаженства и страданья. 1941 5. Гранатовое дерево у гробницы Серафиты. Перевод Б. Ахмадулиной И встретились: Бессмертья твоего Прекрасная и мертвая громада И маленькое дерево граната, Возникшее во мгле из ничего. Ум дерева не ведает иной Премудрости: Лишь детское хотенье И впредь расти, осуществлять цветенье И алчно брать у щедрости земной. Не брезгуя глубокой тьмой земли, В блаженном бессознании умнейшем, Деревья обращаются к умершим И рыщут пользы в прахе и пыли. Но что имел в виду живой росток, Перерастая должные границы, Когда проник он в замкнутость гробницы И в ней сплоченность мрамора расторг? Влекло его твое небытие Пройти сквозь твердь плиты непроходимой, Чтобы припасть к твоей руке родимой, Удостоверясь в тонкости ее. С великим милосердием дерев Разнял он узкий холодок браслета И горевал, что ты была бессмертна Лишь вечно, лишь потом, лишь умерев. Гранат внушал запястью твоему Всё то, что знал об алых пульсах крови В больших плодах, не умещенных в кроне И по ночам слетающих во тьму. Он звал тебя узнать про шум ветвей С наивностью, присущею растеньям,— Истерзанный тяжелым тяготеньем, Кровотеченьем спелости своей. Какая же корысть владела им, Вела его в таинственные своды Явить великодушие природы — В последний раз! — твоим рукам немым? Не Грузии ли древней тишина Велит очнуться песенке туманной: «Зачем так блещут слезы, мой желанный? Зачем мне эта легкость тяжела?» Не Грузии ли древней колдовство Велит гранату караулить плиты И слабое дыханье Серафиты Не упускать из сердца своего? 66. Николозу Бараташвили. Перевод Н. Познанского Смывая след полуденного жара, о камни бьется в сумраке Кура. Склонилась над водой твоя чинара, поникли ветви в брызгах серебра. Я шел к тебе. И ночь стихом дохнула, и тень твоя покрыла берега. Твоя строфа в струях Куры мелькнула, как девичья блестящая серьга. Здесь на Мтацминде ты встречал закаты, вправляя в стих, как изумруд в кольцо, и одиночество, и боль утраты, и Кетеваны тонкое лицо. В твоем стихе печальный звук чонгури, и ропот рек, и горечь дум слились, и крыльев шум, подобный шуму бури, коня Мерани, скачущего ввысь. Быть может, голос древнего героя позвал тебя из глубины веков, из мглы времен, разбуженных тобою, и сердце вздрогнуло, почуя зов. О сердце, сердце! Пепел дней бесплодных… Не для того ль от тайного огня сгорала жизнь, чтоб в тьме ночей холодных ты видел взлет крылатого коня? И Грузия твой голос полюбила, и за тобою шла Кура как тень, и звезды провожали Автандила, пока с востока не забрезжил день. И Автандил спешил тебе навстречу, в движенье звезд угадывая путь, чтоб исцелить израненные плечи, отвагу рыцаря в тебя вдохнуть. Кровь воина в тебе заговорила. Неукротимый! Ты воспел простор… Теперь земля Мтацминды приютила певца и странника под сенью гор. И вот ты спишь. Пришла пора покоя. Ты отдохнешь в тени чинар густых. Свет мудрости плывет над головою, а вещий голос навсегда затих. Ты спишь. Но нет. Не может быть! Послушай! Не может тот, кто мчался на коне, отдать могиле солнечную душу и шум Арагви позабыть во сне. Твой стих пронесся по горам в тумане, вставая перед жизнью на дыбы. Я слышу свист и шелест крыл Мерани, гул вечности, дыхание судьбы. Не умер ты, твой стих не умирает. И вижу я: Мерани вновь летит. Кура тревожным всплеском повторяет с Мтацминды долетевший звон копыт. |
