Вижу колхозников здешних владенья, рощи подернула теплая мгла. И шевельнулось во мне сожаленье, что моя юность не с ними прошла. Но, я подумал, на берег сойду я, и от росы будут ноги мокры. Снова я радость найду молодую, свежесть и цвет невозвратной поры. Бурей уходит от нас лихорадка. Благоуханьем просторы поя, вышла из топей к народу и сладко розой раскрылась Колхида моя. Сколько наград за усилия наши! Вот садоводы обходят сады. Как золотые тяжелые чаши, в руки из рук переходят плоды. Пестрый, как шкура тигровая, вечер светом и тенью ложится на луг. Сельский садовник идет нам навстречу, птичьим пером застегнув архалук. Он гидроплана следит повороты, с гордостью взглядывая на гостей. Он, словно книгу, читает природу, чтоб богатели сады у людей. 1937 23. Вечер в Колхиде. Перевод Н. Заболоцкого Я видел вас, колхидские сады, был вечер ваш похож на шкуру барса, катился с моря тихий шум воды, вдоль по дороге юный всадник мчался. Уж посинели выступы холмов, тень от платанов вытянула плечи, лучи заката на рогах быков горели, пламенея, словно свечи. И речь садов доступна стала мне. Неслась река, ворочая каменья, и труженица пчелка в тишине работала над чашечкой растенья. И я следил, мегрелка, за тобой, в тени листов ты — украшенье сада! Как хороша ты сделалась собой, луна небес, души моей отрада! Зачем же ты глядишь из-за плетня? Ужель тебя подстерегла измена? Нет, верен друг, он в Поти мчит коня, он там на скачках будет непременно. Среди друзей помчится молодец, из-под копыт взлетят метеориты, чтоб выпала победа наконец ему — посланцу солнечной Колхиды. Смуглянка гладит цитрусовый плод, ласкает листья тучного инжира. Она сама — участница работ на благо расцветающего мира. Она теленка треплет по спине, но мысль о друге не дает покоя, и стан ее, как тополь при луне, вздымается, колеблясь над тропою. Среди недавно созданных пород, весь в белых пятнах солнечного света, могучий Кварацхелия идет, одетый в чоху праздничного цвета. Быки над ним рога взметнули ввысь, но он смеется — всё ему веселье! А тени потемнели и слились, и сельские ворота заскрипели. Закрылись мглою выступы холмов, трава покрылась жемчугом далече, лучи заката на рогах быков сияют, догорая, словно свечи. Услышу я чонгури нежный звук, сольюсь, исчезну в воздухе пустынном, и застегнет мегрельский архалук седой пастух пером своим гусиным. Он девушке подтягивать начнет, судьбу страны приветствуя с волненьем, и вся Колхида, весь родной народ ответят песне радостным гуденьем. 1937 24. Раковина. Перевод Н. Тихонова Смотрю на раковину белую, что с детских лет знакома мне. Она как малый лебедь онемелый, колхидский лебедь, спящий на спине. А на столе пред лебедем точеным блестят очки средь вороха теней, и у окна тень книжницы ученой — спокойной, мудрой бабушки моей. Когда переставал строптивый ветер, входила черной ночи суетня, ее я слушал, всё забыв на свете, у тихого мегрельского огня. В приставший к раковине пепел смотря, под лампою большой следил я сказки длинной лепет, Рионом вдруг шумевший над душой, про жизнь и пламень Амирани, про дикий плен, где вся во льду гора, как в море пепел утром ранним был брошен от его костра. И Гуриэли с Гугунава четко за сказкой стих певали свой, плетеный стул скрипел, был слышен четок янтарных старых тихий перебой. Морскую пепельницу брал я и слушал, ухо важно приложив, как зыбь морская в ней играла, пространство ночи бурей освежив. Частицей настоящей бури, чуть слышным ветром у плеча в тигровой раковинной шкуре гул моря пленный мне звучал. |
