Единой волей воодушевлен, народ исполнен праведного гнева, врага испепелять клянется он! Отечеству родному — гамарджвеба! 1942 69. «Перевяжите рану…» Перевод Е. Евтушенко Перевяжите рану. Под голову — седло. Обманывать не стану — я ранен тяжело. Олень от раны плачет, упавши у ручья, и слез своих не прячет, но не заплачу я. Себя я не жалею — жалею только вас. Был ранен тяжелее я в жизни столько раз! Я замерзал в метели и от жестоких слов, и спал я на постели, постели из шипов. Вы не берите сбрую, седло и кобуру… Ведь, если и умру я, я всё же не умру! Себя я не отчислю. Останусь я в строю. Ты жизнь взяла, отчизна,— прими и смерть мою! Снесите на вершину меня — я так хочу. Сосновую лучину зажгите, как свечу. Меня на белом свете когда-нибудь весной колхидский вспомнит ветер и конь мой вороной. Когда утихнет битва — у каменной скалы в груди, где сердце было, гнездо совьют орлы… 1942 70. Подсолнухи. Перевод К. Арсеневой Ворон каркает — горя глашатай. Кукурузных корней волоконца истлевают, и нивы не сжаты, и подсолнух не смотрит на солнце, умирает, согнувшись от боли. Стали травы бесцветны и длинны. Не шуршит утомленное поле. И трепещут от взрывов осины. Где же пахари? К пажити черной наклонилась чинара, тоскуя. Уронили подсолнухи зерна на полоску землицы сухую. Спят поля, словно умерших души, всё же солнце нашел я за тучей. Это солнце никто не затушит у преддверия славы грядущей. Цвет подсолнухов серо-свинцовый. Танк топтал их простертые тени. Где-то пес завывает дворовый, и подсолнухи словно в смятенье. Ждут и знают, что жизнь на пороге! Сгинет враг, и герои вернутся, станут снова цветы у дороги петь о солнце и к солнцу тянуться. 1942 71. Сказанное во время бомбежки. Перевод Б. Ахмадулиной
В той давности, в том времени условном что был я прежде? Облако? Звезда? Не пробужденный колдовством любовным алгетский камень, чистый как вода? Ценой любви у вечности откуплен, я был изъят из тьмы, я был рожден. Я — человек. Я — как поющий купол, округло и таинственно сложен. Познавший мудрость, сведущий в искусствах, в тот день я крикнул: «О земля моя! Даруй мне тень! Пошли хоть малый кустик — простить меня и защитить меня. Я по колено в гибели! По пояс! Я вязну в ней! Тесно дышать груди! О школьник обезумевший! Опомнись! Губительной прямой не проводи! Я человек! И драгоценен пламень в душе моей! Но нет, я не хочу сиять заметно! Я — алгетский камень! О господи, задуй во мне свечу!» И отдалился грохот равномерный. И куст дышал. И я дышал под ним. Немилосердный ангел современный побрезговал ничтожеством моим. И в этот мир, где пахло, где белело, смеркалось, пело, силилось сверкнуть, я нежно вынес собственного тела родимую и жалостную суть. Заплакал я, всему живому близкий, вздыхающий, трепещущий, живой. О высота моей молитвы низкой, я подтверждаю бедный лепет твой. Я видел одинокое, большое свое лицо. Из этого огня себя я вынес, как дитя чужое, слегка напоминавшее меня. Не за свое молился долговечье в тот год, в тот час, в той темной тишине — за чье-то золотое, человечье, случайно обитавшее во мне. И выжило оно. И над водою стоял я долго. Я устал тогда. Мне стать хотелось облаком, звездою, алгетским камнем, чистым как вода. 1947 72. Осколки глиняной чаши. Перевод Б. Ахмадулиной Некогда Амирани, рассердившись, разбил вдребезги глиняную чашу, но осколки ее, желая соединиться, с шумом и звоном улетели в небо. Из народного сказания |
