Молча выстаивал я, Чиковани,
перед отвесной Твиберскою кручей.
Башни не льстят мне: без ликованья
обозревал я камни и тучи.
Как мне взмолиться, в это не веря:
«„Лилео“, Дали! Мяса и крови!»
Если олень из легенд на Твибери —
пусть его рыщет там на здоровье.
В вас, комсомольцы Пирбе и Ражден,
участь Ушгула, а не в богине.
Мысли и планы ставьте — как граждан —
в вышки на стражу вашей твердыни.
Ныне жилища в кучах навозных,
в них угорают ум и догадка.
Чтоб коммунизму выйти на воздух,
надо под башни новую кладку.
В дебрях, где дятлом долбят сознанье
месть и обидчик, месть и обидчик,
вы — Робинзоны, островитяне
первых социалистических стычек.
Тут же и ты, Ивдит, босоножка,
с ведрами на коромысле упругом,
строгость и ласку пьешь вперемежку
неразговорчивого супруга.
Ах, кареглазая, цвета каштана
вся, как вошла, озаренная печью,
ах, до чего ж тебя жаль, неустанной,
шиферный дом этот взявшей на плечи!
Может, ты помнишь писателя снизу,
из Имеретии? Этим же мигом
строки о вас он подымет карнизом
и на коне разлетится по книгам.
Помню прием ваш. Как, балагуря
в братской беседе, ужинать сели,
и комсомолец под звук чианури
свел меня в тайны сванских ущелий.
Жаль, не прочтешь ты этих писаний,
жаль, что из них не сумеешь напиться,
что средь забот за горами, в тумане
кончится грусть и пройдет любопытство.
Как-нибудь леса соседнего зелень
пуля прорежет — и дальше промажет.
Зверь, наслонявшись меж тесных расселин,
к башни подножью подкошенный ляжет.
Ражден, Ивдит! Друзья, заведите
нравы долин у себя в захребетье.
Мстители выйдут из-под прикрытья,
башни утратят в авторитете.
И говорите, другим в назиданье:
«Помним писателя с крепкою грудью.
Хаживал часто сюда Чиковани,
и говорил он нужное людям».
Башня в меня уставится криво,
Шхара в Ингури шаг свой оттиснет.
Тур чебурахнет за выступ обрыва
и на стихе моем, рухнув, повиснет.
