Последние слова Андрусь произнес приподнятым, почти торжественным голосом. Его рассказ, сухой, отрывистый, словно нехотя рассказанный и вместе с тем такой тяжелый и соответствующий мрачному настроению всех побратимов, произвел на них огромное впечатление. Первым вскочил Прийдеволя и подал руку братьям Басарабам.

— Вот вам моя рука, — сказал он, — я с вами, хоть и в могилу! Что будет, о том не беспокоюсь, а что скажете, то сделаю. Лишь бы только отомстить, — ни о чем больше я не думаю!

— И старого Деркача авось также не отвергнете, — послышался голос из угла, и лицо Андруся осветилось улыбкой.

— Никого не отвергнем, браток, никого, — сказал он.

Вслед за Деркачом один за другим заявили о своем согласии все побратимы, кроме старого Матия, Стасюры и Бенеди. Андрусь радовался, шутил:

— Ну, эти два староваты, от них нам все равно пользы большой не было бы. А ты, Бенедя? Все о своих «чистых руках» мечтаешь?

— О чем я мечтаю, это дело девятое, это только меня касается. Но одно вижу — что наши дороги нынче расходятся. Побратимы, дозвольте мне сказать вам еще слово, прежде чем совсем разойдемся.

— Что там его слушать! — буркнул, сплевывая, Сень Басараб.

— Нет, говори! — сказал Андрусь, который теперь чувствовал себя по-прежнему главой и руководителем этих людей, преданных ему душой и телом, и в этом чувстве обрел снова ту уверенность и силу в обращении с людьми, которая отличала его прежде и которая едва не покинула его во время недолгого предводительства Бенеди. — Говори, Бенедя, ты был хорошим побратимом и искренне хотел для всех добра. Мы верим, что ты и теперь того же хочешь. А если дороги наши расходятся, то это не потому, что мы по своей воле отрекаемся от твоих советов, но потому, что судьба толкает нас туда, куда ты или не можешь, или не хочешь идти с нами.

— Спасибо тебе, Андрусь, за твою добрую веру! Но в то, что ты говоришь про судьбу, которая будто бы толкает вас на злое дело, — вот в это я никак не могу поверить. Какая тут судьба? Если богачи обманули и обокрали нас, если связали нам руки и закрыли нам временно дорогу к спасению, то разве из этого вытекает, что мы должны отказаться от своей чистой совести, стать поджигателями? Нет, побратимы мои, и еще раз говорю: нет! Перетерпим эту несчастную годину. Время залечит все раны, успокоит наш гнев, мы постепенно найдем в себе силы начать погубленное дело сначала, и когда-нибудь мы снова поставим его на ту ступень, на которой оно было недавно. Только уж тогда, наученные однажды, будем более осторожными. А своим поджогом что вы сделаете, кому поможете?

— Им навредим, и этого нам достаточно! — крикнул Сень.

— Ох, недостаточно, брат Сеню, недостаточно! Может быть, тебе, вам нескольким и достаточно, потому что вы в том поклялись. Но другим? Всем рабочим? Разве они будут сыты оттого, что богачи разорятся? Нет, будут вынуждены снова работать по-прежнему и довольствоваться еще меньшей платой, потому что богатый все-таки, хоть по принуждению, может заплатить больше, а бедный не может. А если, не дай боже, откроется ваш заговор, многие из вас пойдут тогда гнить в тюрьму. Да кто знает, что еще может случиться! Нет, побратимы, прошу вас еще раз, послушайте моего совета: оставьте свои страшные замыслы, будем и дальше трудиться сообща так, как начали, а месть оставим тому, кто взвешивает правду-кривду и каждому отмеряет по делам его.

— Те-те-те, ты уж что-то поповское запеваешь, — ответил насмешливо Сень. — Не время нам ждать этой промерки, о которой до сих пор что-то мы ничего не знаем. Моя думка: у кого крепкие кулаки, тот сам себе отмеряет правду. И нам так же надо поступать. Кто сам себе помогает, тому и бог поможет!

— Да, побратим Бенедя, — сказал уже мягче, ласковей Андрусь, — нельзя нам назад возвращаться. Размахнулись топором, так уж надо рубить, хотя бы и мог нам этот топор в зубы угодить. Если ты не хочешь с нами компанию держать, мы тебя не насилуем. Конечно, мы надеемся, что ты не выдашь нас.

— Га, если иначе нельзя, если так должно быть, — сказал Бенедя, — то пускай будет так: останусь с вами до конца. Поджигать с вами не пойду, этого от меня не требуйте, но останусь здесь на месте. Может быть, смогу вам в чем-нибудь другом помочь или посоветовать, так грех был бы, кабы я в такую горячую пору убежал от вас ради собственной безопасности.

— И я также! И я также! — сказали Стасюра и Матий. — Все мы стояли до сих пор дружно, в более счастливые времена, надо нам держаться вместе и в трудные минуты, которые для нас настанут.

— Так, побратимы! Спасибо вам за это, — сказал Андрусь, пожимая им поочередно руки. — Теперь я спокоен и силен, теперь пусть трепещут наши вороги, потому что время мести приближается. Какое семя дает нам судьба в руки, такое и сеем. А какие оно даст всходы и кто соберет плоды — это дело не наше, мы, может, и не доживем до этого. А теперь остается нам подробно обсудить, когда и как должно это произойти.

Все побратимы, кроме Бенеди, Матия и Стасюры, столпились вокруг Андруся и вполголоса начали о чем-то оживленно совещаться. Матий сидел на лежанке, машинально держа в зубах давно погасшую трубку. Стасюра чертил палкой по земле, а Бенедя долго сидел на скамейке, свесив голову, затем встал, вытер рукавом две горючие слезинки, которые вот-вот готовы были упасть из его глаз, и вышел на улицу. Это он прощался со своими золотыми надеждами…[173]

Была глухая ночь, когда Бенедя вышел из хаты. Резкий ветер обдавал холодом его пылающее лицо. Кое-где мерцали огоньки: это светились окна шинков, где высасывали последнюю кровь из рабочих. Бенедя не замечал, как холодный ветер забирался ему под рубаху и леденил кровь. Сердце стучало в его груди, как молот, когда он думал о последствиях того, к чему готовился. Андрусь.

Сколько рабочих отправится в тюрьмы, сколько горя принесет тяжелая безработица для многих тысяч голодных людей!.. Две силы боролись в его душе: одна — прежний, тихий Бенедя, покорный, работящий мечтавший упорным трудом обеспечить спокойную старость своей матери, Бенедя, наученный теперь недолгим, но мучительным опытом, и другая — Бенедя сильный и страстный, который при виде содеянной несправедливости, более вопиющей с его точки зрения, чем все прежние, кипел и порывался расплатиться за зло таким же и, может быть, еще большим злом. Жажда мести не давала думать о последствиях. Что будет, если сгорит Борислав? Кто пострадает больше: предприниматели или рабочие? Не мог ответить на это Бенедя, блуждая по уличкам Борислава.

Свирепый ветер становился все сильнее. Сколько времени блуждал он так по улицам, Бенедя не помнил. Пришел в себя, когда его ушей коснулись какие-то звуки. Он хорошо слышал: они вырывались из дверей большого дома, окна которого были ярко освещены.

— Ха-ха-ха!

Да, сомнений быть не могло: кто-то весело смеялся. На белых занавесках мелькали черные тени. Смех, словно ножом, резнул по сердцу Бенеди. Как давно уже он не слышал веселого смеха. А он сам? С тех пор как помнит себя, он не мог смеяться. С восьми лет сирота, тяжелый труд, больная мать, побои мастера… А здесь кто-то смеялся: весело, звонко. Бенедя с трудом перелез через забор и заглянул в окно. Вокруг длинного стола сидели главари нефтяного дела Запивали шампанским победу. По раскрасневшимся лицам, по залитой вином скатерти и по свободным — может быть, слишком свободным — движениям можно было легко заключить, что веселье было в самом разгаре.

Вдруг… взгляд Бенеди упал на человека в потертом сюртуке и в забрызганных грязью сапогах. Оскаленные зубы, противный смех превращали его худое, костлявое лицо в какую-то дьявольскую маску. Глаза присутствующих были устремлены на этого человека, который, гримасничая, подкрадывался к печке. Вот он медленно открыл дверцу и запустил руки в глубину. Бенедя напряг зрение и прижался лицом к стеклу, чтобы не пропустить ни одного движения. Вот худые, длинные руки вытаскивают что-то из печи, худая фигура возвращается на цыпочках к столу и поднимает кверху… Глухой стон вырвался из груди Бенеди. Он увидел рабочую кассу, которую высоко поднимал Мортко. У Бенеди в глазах потемнело и дыхание в груди сперло Все собравшиеся хлопали, как сумасшедшие, в ладоши и заливались громким смехом: