И он пошел.
Какая сила, какая решимость, какое горячее чувство! — шептала пьяная от счастья Фанни. — Нет, нет, он не такой, как другие, бледные, ничтожные кавалеры! Как я люблю его, как бесконечно я люблю его!
Между тем Готлиб поспешно направился домой. Он уже был осведомлен о том, что отец знает о его жизни в Дрогобыче. Мать рассказала ему все, когда, заложив тайком от мужа кое-что из своих нарядов, вручила ему желанные деньги. Готлиб ничего не сказал, услыхав эту весть; новая горячая любовь к Фанни прогнала его гнев на отца, он теперь гораздо охотнее послушался бы его приказа и вернулся жить домой, если бы только Герман отдал такой приказ. Но нет, Герман ничего не приказывал. Казалось, он совсем не заботился о сыне, — очевидно, ждал, пока тот сам раскается и возвратится к нему. Готлиб же не хотел этого. Сколько раз они встречались на улице, но Герман все делал вид, будто не знает этого молодого нарядного барчука, а Готлиб не хотел первый уступить. Домой к матери Готлиб забегал редко, да и то все в такое время, когда отца не было. Но теперь дело было спешное, и он вошел, хотя служанка сказала ему, что барыня в спальне, а барин в своем кабинете.
Пускай, ему до этого барина нет никакого дела.
Ривка сидела в комнате, уставившись глазами в потолок. Болезненное саморазрушение ее духа подходило к концу и было теперь в той стадии, когда после огромного возбуждения наступает омертвение, тяжелое бездумье, одурманивающая меланхолия. Она целыми днями сидела на одном месте, говорила мало и каким-то вялым, разбитым голосом. Казалось, ее недавняя неукротимо дикая энергия теперь совсем исчезла.
В таком состоянии оцепенения каждый мог. сделать с нею все, что хотел. Только одно продолжало жить в ней: любовь к сыну и ненависть к мужу. Германа очень беспокоила эта перемена, в которой он видел признак какой-то тяжелой болезни, но доктора уверили его, что это признак чрезмерного нервного возбуждения и переутомления и что нужен только покой. Целый день никто к ней не обращался, за исключением разве только слуг, которые приглашали ее к столу или ко сну. Но было несомненно, что и этот покой, мертвящий, пустой, убийственный, также не был для нее хорошим лекарством.
Готлиб, поглощенный своей любовью, совершенно не обратил внимания на ее состояние и, лишь только вошел в комнату, сейчас же приступил к делу.
— Мама! — сказал он, подходя и садясь рядом с нею.
В ее мутных, потухших глазах загорелась живая искорка.
— Что, сынок?
— Правда, что Леон Гаммершляг хотел сватать за меня свою дочь?
— Леон? Ага, правда, этот паршивец хотел.
— И что вы сказали ему?
— Я? Скорее умру, нежели соглашусь принять ее к себе!
Готлиб гневно, почти свирепо взглянул на мать.
— Глупая вы, мама!
— Почему, сынок?
— Потому что я именно Леонову дочку люблю и скорее умру, нежели соглашусь, чтобы она не была моей.
Ривка вскочила с места. Слова Готлиба были для нее точно могучий, пробуждающий удар.
— Это невозможно! — сказала она с силой.
— Это должно быть! — сказал Готлиб, повышая голос.
— Но как ты можешь ее любить?
— Но как вы можете ее ненавидеть?
— О, как я их всех ненавижу, смертельно ненавижу: и этого Леона, и твоего отца, и ее, всех, всех тех, кто ради денег отрекается от жизни и совести да еще и других топит вместе с собой в этом проклятом золотом болоте!
— Но в чем же она виновата перед вами? А впрочем, мама, вы любите меня, своего единственного сына?
— Ты еще можешь спрашивать?
— И желаете мне счастья?
— Больше, чем самой себе.
— Ну, так сделайте то, о чем я вас буду просить.
— Что сделать, сынок?
Минутная вспышка былой энергии быстро погасла в душе Ривки, и она снова села, безвольная и подавленная, какой была минуту назад.
— Пойдите сами к Леону, поговорите с ним, уладьте, условьтесь, чтобы мы как можно скорее обручились, устройте мое счастье!
— Твое счастье, сынок? Добре, добре, — сказала Ривка, мало что поняв из его слов.
— Да, мама, мое счастье! Вставайте, расшевеливайтесь, идите!
— Куда, сынок?
— Ведь я же говорю — к Леону.
— К Леону? Нет, никогда!
Готлиб, не понимая болезненного состояния матери, начал злиться, грозить, что руки на себя наложит, — и Ривка еще больше перепугалась.
— Ну, добре, сынок, добре! Пойду с тобой куда хочешь, только не делай с собой ничего! Прошу тебя, будь спокоен! Все- сделаю для тебя, только будь спокоен!
И дрожащими руками она начала одеваться, но так неловко, так долго примеряла, снимала и снова прилаживала платье, что Готлиб, который сгорал от нетерпения, вынужден был позвать служанку, чтобы та помогла ей одеться. Наконец они вышли.
Леон Гаммершляг в очень хорошем расположении духа сидел в своем кабинете за письменным столом. Работа на новом заводе шла очень хорошо, и первая партия церезина не позднее чем через неделю будет готова к отправке за границу. Тогда будут деньги, можно будет продолжать производство церезина и закончить постройку дома, заброшенную в то горячее время. Счастье улыбалось Леону — он чувствовал себя сильным и гордым, как никогда. В эту минуту послышался стук в дверь, и вошла Ривка, бледная, с погасшими, неподвижными глазами, медленной, почти сонной походкой. Леон никогда еще не видел ее такою. Необычайное это посещение и странный вид Ривки сильно удивили и немного смутили его.
— Прошу садиться, — сказал он в ответ на ее приветствие, произнесенное каким-то глухим, беззвучным голосом.
Ривка села и долгое время молчала. Молчал и Леон.
— Як вам по одному делу, — сказала медленно Ривка, — хотя и не по своему, но все-таки…
— Очень рад буду служить, — ответил Леон.
— Вы очень гневаетесь на меня, пане Леон? — спросила она вдруг.
— Но… но, милостивая пани… Как пани могут…
— Нет, нет, я только спросила, чтобы вы — бывает в гневе — не захотели отказать мне в этом деле, смею сказать очень важном, хотя и не для меня…
— О, прошу, прошу! — буркнул Леон.
— Дело вот в чем. Вы, пане Леон, еще не покинули свою давнюю мысль соединить наших детей?
— Га, что же делать, должен был покинуть, хотя мне очень жаль. Но как же иначе, если ваш сын где-то пропал?
— А если бы мой сын не пропал?
Леон пристально взглянул на нее и увидел нескрываемую тревогу ожидания на се лице. «Ага, — подумал он про себя, — вот оно как дело обернулось! У них, должно быть, что-то плохое случилось, и они теперь добиваются моей милости. Но погоди, я тебе отплачу за прежнее!» — и добавил вслух:
— Мне очень жаль, что и в этом случае я не мог бы… Имею уже другие виды на мою дочь.
— Ну, если так, то, конечно… Я только думала… разумеется, не для своей выгоды.
Ривка путалась. Очевидно, отказ Леона глубоко уколол ее.
— Но если бы… ваша дочь любила моего сына?
— Моя дочь вашего сына? Это невозможно!
— Ну, ну, я не говорю, что это так, но, к примеру, если бы так было?
— Э, сказки, фантазия! Я имею другие виды и прошу не отнимать у меня время подобными предположениями.
Леон отвернулся. Он радовался, что может отплатить Ривке за обиду, и совсем не думал о возможности того, о чем она сказала.
В эту минуту послышался тяжелый стук шагов в коридоре, и в кабинет влетел запыхавшийся, разгоряченный, распаренный надсмотрщик Леона из Борислава. Леон, увидя его, вскочил.
— Это еще что? Вы зачем?
— Пане, несчастье!
— Какое?
— Рабочие сговорились и не хотят работать.
— Не хотят работать? Это почему?
— Говорят, мало им платим.
— Этого не может быть! Ты пьян, что ли?
— Нет, пане, это так! Я пришел к вам за советом, что делать.
— В шахтах только не работают или и на заводе?
— И на заводе.
— Gott Liber die Welt![167]. Нот несчастье! Что делать? Работа на заводе должна продолжаться, конечно! Слушай, дружок: беги на базар, созови там рабочих и веди в Борислав, я сам тоже иду.
