Все это делалось дрогобычскими каменщиками, так сказать, наощупь. Они не были связаны с рабочими больших городов, если не считать каменщиков Стрыя и Самбора, таких же темных, как они. Они ничего не знали об огромном росте рабочей солидарности и организованности в других странах, не знали о том, как рабочие объединяются и организуются для великой борьбы с буржуазией и угнетением, для борьбы за повышение заработной платы, за обеспечение своих жен и детей, своей старости и своих вдов и сирот. Не знали дрогобычские каменщики ни о великом росте рабочих идей на западе Европы, ни о борьбе рабочих всех стран за их осуществление. Всего этого они не знали, а между тем одинаковые условия, одно» и то же веяние времени сделали так, что те же самые стремления, та же борьба начали неясно зарождаться и в их среде.

Бенедя не раз в тяжелые минуты задумывался над судьбой рабочего. С детства хилый и болезненный, он был очень чувствителен ко всякой, хотя бы и чужой, боли, ко всякой обиде и неправде. Обидит несправедливо, оскорбит мастер рабочего, урвет кассир несколько центов из жалованья рабочего, прогонит строитель человека с работы без причины или за какое-нибудь одно резкое слово — Бенеде будто кто нож воткнет в живое тело. Он побледнеет, согнется в дугу, лицо, и без того худое и длинное, еще больше вытянется, и он молча делает свое дело, но видно по нему, что он готов лучше сквозь землю провалиться, нежели видеть все это. Вот в такие минуты задумывался Бенедя над судьбой рабочего. Каждый его может обидеть, думалось ему, и никто обидчику ничего не скажет, словно так и надо. Вот строитель столкнул человека со стены, обругал самыми последними словами, еще и по шее надавал и прогнал с работы. А пускай бы этот человек обернулся да хоть раз стукнул строителя по затылку? Сейчас бы его и в полицию, и в суд, и в холодную. Но эти мысли Бенеди всегда возвращались к своему отправному пункту: к вопросу об общественном неравенстве между людьми. И хотя он не раз повторял, как повторяют миллионы наших людей: «Так не должно быть», однако эти слова не помогали ему разгадать трудную загадку о причине этого неравенства и о возможности его уничтожения.

Вот так было и теперь. Молча шел Бенедя, слушая рассказы рабочих о тяжелой бориславской жизни. «Как же это так, — думал он: — тысячи людей день за днем терпят такую муку, а в это время новые тысячи непрерывно прибывают, чтобы испытать то же самое. Сами себе вредят. Правда, тем, кто остается в селах, еще хуже, потому что хотя над ними никто не издевается, никто их так не обдирает, но зато там голод. Господи, и как же помочь такой массе народа? Никто не в силах им помочь».

— Как же вы… — спросил вдруг Бенедя рабочих, — не пробовали каким-нибудь способом облегчить себе жизнь|

— Какой же может быть тут способ? — ответил рабочий простодушно. — Тут способа нет никакого.

Бенедя опустил голову. То, к чему пришел он сам, нефтяник высказал так решительно, уверенно. Значит, так оно и должно быть. А может быть, способ есть, только они либо слепы и не видят, либо ленивы и не ищут, не то нашли бы и увидели.

— Ну, а пробовали вы устраивать складчину, чтобы помогать друг другу в беде, в болезни? — спросил Бенедя.

Рабочие расхохотались.

— Сколько нужно было бы собрать, чтобы помочь всем нуждающимся. Ведь у нас все бедствуют.

— Ну, однако один больше бедствует, другой меньше. Все-таки можно было бы поддержать более нуждающегося, больного, безработного. Вот так, как у нас, каменщиков, в городе.

— Эх, у вас одно дело, а здесь — другое! Здешний народ — сборище со всего света!

— A y нас разве нет?

— Э, а все-таки то, что можно у вас сделать, у нас никто в мире не сделает.

Нефтяники не знали своей силы и не верили в нее.

Бенедя снова замолчал и задумался над их словами. «Нет, — заключил он, — должно же быть какое-нибудь средство против нужды! Только одни слепы и не находят его, а другие ленивы и не ищут!»

Между тем наши путники свернули с тустановичской дороги и пошли тропинкой, которая вела через речку и холм к Бориславу. Перейдя вброд речку и поднявшись на высокий крутой берег, густо поросший шиповником и орешником, они очутились на вершине холма. Невдалеке перед ними лежал Борислав, словно на тарелке. Невысокие, крытые гонгом дома блестели на солнце, как серебристая чешуя. Над крышами кое-где виднелись красные тонкие и высокие трубы нефтяных заводов, напоминая кровавые ленты, взметнувшиеся к небу. Далеко, на другом конце Борислава, на холме стояла старая церковь под липами, и вокруг нее еще сохранились остатки прежнего села.

Бенедя хотя и раньше заходил в Борислав, но все не надолго. Он не знал этой местности. Поэтому он рассказал рабочим, где и на каком участке приказано ему становиться на работу, и просил их, чтобы они показали ему это место. Рабочие сразу догадались, о каком участке идет речь, и показали его Бенеде. Это было довольно большое ровное поле между высокими берегами речки, перед самым входом в Борислав, немного левее губичской дороги. Домов поблизости было немного, й Бенедя, простившись с нефтяниками, решил ходить из дома в дом и искать квартиру. Но в первых домах, в которые он зашел, ему не хотели сдавать жилье на долгое время. Дома эти были низкие и очень широкие — очевидно, под их крышами помещалось много каморок для нефтяников, а выгодное положение на краю Борислава делало их пристанищем для всех вновь прибывающих.

Так обошел Бенедя понапрасну пять или шесть домов. Затем он остановился перед старым маленьким домиком, раздумывая, заходить ли и сюда или пропустить эту хибарку и идти дальше.

Хатенка была, как и все другие, покрыта гонтом, только старый гонт подгнил и порос зеленым мохом. На улицу выходили два оконца, которые едва-едва возвышались над землей; прямо против них стекала грязь с дорожной насыпи, все больше и больше затопляя стену и почти достигая прогнивших подоконников. Перед этой хаткой, так же как и перед другими, было голое место: ни огорода, ни палисадника, как это водится в других местах. После минутного раздумья Бенедя решил зайти в эту хату.

Дверь скрипнула, и Бенедя вошел в маленькие темные сени, а оттуда в выбеленную светелку. Он удивился, застав здесь старого нефтяника и молодицу. Молодица, лет тридцати, в белой сорочке с красными тесемками, сидела на скамейке у окна, склонив голову на руку, и плакала. Старый рабочий сидел среди хаты на низеньком табурете, с трубкой в зубах, и, по-видимому, утешал ее. Когда Бенедя вошел в избу, молодица быстро вытерла слезы, а старик начал кашлять и ковырять в трубке. Бенедя поздоровался с ними и спросил, не примут ли они его на квартиру на долгое время.

Нефтяник и молодица переглянулись и минуту молчали. Затем отозвался старик:

— Га, разве я знаю? Вот молодица — это ее хата. Как она скажет, так и будет.

— А, чтоб вас! — ответила резко молодица. — Как я окажу! Я здесь уже целый год не живу и бог знает, буду ли когда жить, — и она рукавом вытерла слезы, — а вы меня об этом спрашиваете. Это как вы скажете, потому что вы здесь живете. Как вам будет угодно, так и делайте, а я что могу сказать!

Старый рабочий немного смутился и начал еще старательней ковырять свою глиняную трубку, хотя в ней ничего уже не было. Бенедя все еще стоял возле порога с мешком за плечами.

— Хатенка тесненькая, как видите, — снова начала молодица. — Может быть, вам неудобно будет. Вы, «как я вижу, из города, не привыкли к тому, как у нас живут…

Молодайка говорила так, будто догадывалась по нахмуренным бровям старика, что он хочет отказать Бенеде.

— Э-э, что из того, что я из города, — ответил Бенедя. — Не бойтесь, я привык к нужде, как всякий рабочий человек. Только видите ли, какое дело: ноги у меня побаливают, несчастье со мной было — у нас, у каменщиков, всяко бывает, — а работать должен вот тут недалеко, возле реки, на заринке[138]. Там будет строиться новая… новый нефтяной завод. Так, видите ли, хотел бы я найти помещение поближе, хоть какое-нибудь, лишь бы переночевать было где, — ведь я весь день на работе, таскаться издалека по вашему бориславскому болоту я не могу. Ну, а здесь не хотят нигде принимать на долгое время. А для меня лучше всего было бы жить у своего, рабочего человека. Только если для вас…