Впрочем, Германа мало занимало внутреннее устройство дома, еще менее интересовал его сад, в котором прежний владелец просиживал бывало все лето и в котором, как судачили соседи, и теперь еще не раз в лунную ночь видели его высокую фигуру с длинными усами и белыми, как молоко, волосами, бродящую в густой высокой траве, — видели, как он осматривает каждое дерево, словно старого знакомого, время от времени заламывает руки или тяжко вздыхает. Герман, слушая эти рассказы, смеялся над ними, но в сад его все-таки не тянуло. Он довольствовался тем, что каждую весну подсчитывал деревья и затем сдавал сад в аренду, а сам в него редко когда заглядывал.

И в самом доме Герман мало что изменил. Старинную мебель обил новым репсом, вместо старопольских больших печей поставил новые изразцовые, между окнами повесил большие зеркала, — вот и все. На стенах рядом с кое-какими новыми гравюрами висели почерневшие от времени портреты бывших польских магнатов, с густыми бровями, грозными усами и бритыми лбами. Странно выглядела эта смесь старины и неуклюжих, случайных новшеств, но Германа это мало трогало, он был занят другими, более важными делами: его задачей было накоплять, а не пользоваться, и он накоплял, собирал, умножал с какой-то лихорадочной поспешностью, не беспокоясь о том, кто будет всем этим пользоваться.

— Вот и мое гнездо, — сказал Герман, открывая калитку и пропуская Леона вперед.

Леон впервые сегодня переступал через его порог.

— Ах, как здесь удобно, как просторно! — с вежливым изумлением поминутно восклицал Леон, оглядывая выложенный плитами двор.

Посредине двора был колодец под навесом с большим колесом на две бадьи. Дальше, в стороне, виднелась конюшня, а рядом с нею вход в сад.

— Просторно-то просторно, — ответил Герман, — но, правду говоря, немного пустовато Видите, человек в мои годы, когда ему недостаточно себя одного, когда он рад бы видеть себя среди целой кучи маленьких, веселеньких…

— О, да, да, — перебил его Леон, — именно эта мысль и мне сейчас пришла в голову. Действительно, если жить здесь в кругу молодого потомства — это был бы рай, настоящий рай.

— А сейчас что? — продолжал Герман. — Сын наш во Львове… Ну, надо же, чтобы молодой человек смолоду чему-нибудь научился…

— Конечно, конечно!

— А мы с женой — двое нас, к тому же еще она болезненная. Поймите, что иногда человеку тошно делается.

Они вошли в дом.

— Правда? — говорил Герман. — Тихо, как в могиле… Слуг держим не много: кучер, кухарка и горничная, больше нам не нужно. И так весь день здесь проходит. Меня обычно редко дома видят — всё дела.

— Да, да, — ответил Леон, — тяжелая наша жизнь! Говорят: чего не хватает капиталисту, — живет себе, бездельник, да деньги загребает. А вот посмотрели бы они, пожили несколько дней нашей жизнью, так, наверно, отказались бы и от этих капиталов и от такой жизни.

— О, разумеется, ручаюсь вам! — подтвердил Герман, хоть в эту минуту и мелькнула у него в голове шаловливая мысль, что при всей этой тяжести, при всех неудобствах их жизни еще ни один капиталист, однако, не отказался добровольно от своего богатства и не променял его на посох и нищенскую суму.

Герман прошел со своим гостем уже три комнаты. Всюду было тихо и пусто. Он искал жену, но не мог найти. Вошли в четвертую комнату, огромную, как манеж. Герман оглянулся вокруг — и здесь не было никого.

— Что за диво, куда она девалась? — пробормотал вполголоса Герман, как вдруг из соседней комнаты, спальни своей жены, он услыхал громкое всхлипывание.

— Что это? — сказал он прислушиваясь.

— Кто-то плачет, кажется? — спросил, также прислушиваясь, Леон.

— Пожалуйста, дорогой сосед, присядьте здесь, отдохните минутку. Вот, прошу: посмотрите альбом, может найдете и вам знакомые лица… Простите, я выйду на минутку, посмотрю, что там такое…

— Пожалуйста, пожалуйста, — ответил Леон, садясь в кресло возле круглого стола.

Он взял альбом в руки, но у него не было охоты смотреть его. Минуту сидел, не двигаясь и ни о чем не думая. Разыгравшаяся волна его фантазии вдруг иссякла, присмирела под влиянием этой тишины, этого могильного холода, царившего в доме. Он сам не знал, отчего эта тишина ему не нравилась.

— Тьфу, что за чёрт! Словно какая-то разбойничья корчма, человеку даже жутко становится! Кажется, вот-вот кто-то вылезет из-за двери и схватит тебя за горло. А тут еще эти картины, дурацкие морды! Тьфу, я этого и минуты не потерпел бы. А ему хоть бы что: живет себе, как мышь в сапоге, да и в ус не дует!

Он начал прислушиваться к тому, что делается в соседней комнате, куда пошел Герман, но не слышал вначале ничего — только все то же всхлипывание.

— Хорошее предзнаменование для начала… — продолжал он ворчать. — Вхожу сюда с такими надеждами, а здесь какая-то нечистая сила подыхает, что ли… Это, вероятно, она сама. Слышал я, что злая, сварливая ведьма… Ничего не поделаешь, ради пользы дела надо водиться и с такими!

Он снова прислушался. Говор. Это Герман говорит что-то, но что — не слышно. Шорох какой-то. Тишина. Снова говор и всхлипывание. Вдруг треск, будто ударили чем-то твердым о пол, и пронзительный женский крик:

— Разбойник! Кровопийца! Прочь с моих глаз! Прочь, пускай тебя глаза мои не видят!

Леон даже подскочил с кресла. Что такое? Он продолжал прислушиваться, но теперь из-за визга и стука не мог разобрать слов. Догадывался только, что какие-то страшные проклятья, ругательства и обвинения градом сыплются на голову Германа, но за что, ради чего — этого он не знал.

Не знал этого и Герман. Войдя в спальню жены, он увидел, что она, растрепанная, лежит на диване с видом умирающей и всхлипывает. Из ее глаз текли слезы и смочили уже широкий кружок на обивке кушетки. Герман удивился и не знал, что подумать об этом.

Жена, казалось, не заметила, как он вошел, лежала не шевелясь, только грудь ее то поднималась, то опускалась порывисто, словно при сильном напряжении. Герман боялся подойти к ней, зная ее крутой нрав, но затем набрался храбрости.

— Ривка! Ривка! — сказал он тихо, приближаясь к ней.

— Чего ты хочешь? — спросила она, быстро поворачивая голову.

— Что с тобой? Чего ты плачешь?

— Чего ты хочешь? — повторила она громче. — Кто здесь с тобой пришел?

— Да никто не пришел. Смотри, никого нет.

— Не ври! Я слышала, что вас двое. Кто это такой?

— Леон Гаммершляг.

— А он зачем?

— Ведь ты знаешь, у него сегодня закладка была, просил меня…

— Но зачем его сюда нелегкая принесла?

— Слушай, Ривка, — начал Герман, видя, что она как будто успокоилась немного: — Леон богатый человек, хороший человек, с головой…

— Скажешь ты, наконец, зачем он сюда пришел, или нет? — перебила его Ривка, сжимая кулаки.

— Ведь ты же слышишь, что говорю. Послушай-ка, Леон — богатый человек. А жены у него нет, только одна дочка. Слышишь, Ривка, ты знаешь его дочку Фанни? Правда ведь, девушка ничего?

— Ну?

— Знаешь, что говорит Леон? «Сосед, — говорит, — у меня одна дочка, а у вас один сын…»

Герман не докончил. При напоминании о сыне Ривка посинела, задрожала вся, а затем, швырнув в сторону скамейку из-под ног, выпрямилась и закричала:

— Разбойник! Кровопийца! Прочь от меня! Прочь с моих глаз!

Герман остолбенел. Он не знал, что сталось с Ривкой, и лишь то и дело бормотал:

— Ривка, что с тобой? Что ты делаешь, Ривка?..

— Прочь с моих глаз, чудовище! — орала жена. — Пусть тебя бог покарает! Пусть под тобой земля расступится! Иди прочь от меня! Ты, ты говоришь мне о сыне! У тебя был когда-нибудь сын? У тебя было когда-нибудь сердце?

— Послушай, Ривка, что с тобой? Послушай…

— Нечего мне слушать тебя, палач! Пускай тебя и бог не слушает на страшном суде! Разве ты слушал меня, когда я тебе говорила: не надо ребенка мучить школою, не надо ребенка пугать проклятой практикой… А ты все нет да нет! Теперь добился, добился того, чего хотел!

— Ну, что случилось, Ривка? Я ничего не знаю!