Из-за цепей противника появилась красная конница. Издали она показалась нам грозной. В густой резервной колонне коней в 500, с обнаженными шашками — она двинулась за нами крупной полевой рысью, переходящей в намет, и уже миновала свои цепи пехоты. Уходить нам надо было обязательно...
Оставив 4-ю сотню подъесаула Лопатина в арьергарде, полк быстро спустился с кручи к аулу Урупскому и прошел его. На улице, у своей сакли, сидел дряхлый старик-черкес, а у порога — безразлично сидела костлявая старуха-черкешенка. Аул был пуст.
Запорожцы и уманцы отходили к Урупской западнее корниловцев. И едва полк миновал аул, как увидели — сотня Лопатина, во взводной колонне наметом «свалилась» с кочугуров и последовала за нами. Впереди нее, поднятой правой рукой, подъесаул Лопатин сдерживал своих казаков, чтобы никто не выскакивал вперед него. И только что сотня спустилась в низину, как на буграх показались новые конные всадники, обнаженными шашками угрожающе потрясавшие в воздухе и громко матерно ругаясь. Это были красные. Они остановились на возвышенности правого берега долины реки Урупа.
Корниловский полк вошел в Урупскую с восточной стороны и спешенными сотнями быстро занял ближайшие неровности. Красные не наступали. На ночь все три полка расположились в Урупской. Станица оказалась пуста. Казаки даже нашли в печах горячую пищу, что показывало, — насколько быстро она была оставлена населением. К утру следующего дня — блеяли овцы в кошарах, мычали коровы на базах, куры, гуси, свиньи вышли во дворы в поисках пищи. Сотенные командиры приказали казакам всем дать корм и выпустить телят к коровам, «чтобы не перегорело молоко в вымях». Какая жуть казачья!
Пеший бой полка под Урупской
18 октября, с утра — завязался бой на подступах к Урупской. Красные, спустившись вниз, перерезали дорогу
Урупская—Безскорбная. Пеший бой вел только Корниловский полк. Запорожцы и уманцы, со своим бригадным командиром полковником Топорковым, были где-то «наверху», северо-западнее Урупской и также вели бой. Наш бой был упорный и нудный. День стоял пасмурный. Мы чувствовали, что, если красные надавят, — станицы полк не удержит. У нас ведь нет патронов!
Передовую позицию занимает вчерашнее пополнение казаков. Их белые папахи ясно видны нам сзади. Видны ли они красным? — думалось. И если видны, то это плохо: их хорошо брать «на мушку». И красные их «брали»... Среди них есть уже раненые. Два казака ведут, поддерживая под руки, одного стонущего, харкающего кровью. Руками он схватился за рот. Доктор Александров осматривает его и докладывает Бабиеву, что пуля раздробила челюсть и выбито несколько зубов. Он, подхорунжий, с двумя Георгиевскими крестами Великой войны. Мне жаль его, беспрерывно стонущего. И я запомнил лицо этого несчастного казака.
В начале 1919 г., на Маныче, Бабиев был уже генералом и начальником 3-й Кубанской казачьей дивизии. Автор этих строк был командующим Корниловским полком. В полк вернулся этот подхорунжий. В лазарете ему сшили челюсть и вставили зубы. Но лицо перекошено, и он слегка косноязычит. Пишу на него представление для награждения Георгиевским крестом 2-й степени; частным письмом к Бабиеву, напоминая ему «картинку» боя под Урупской, прошу утвердить представление. Чуткий Бабиев это делает, шлет его в штаб 2-го Кубанского конного корпуса, и доблестный генерал Улагай утверждает и присылает золотой крест. И я был счастлив навесить его на грудь этому подхорунжему. К несчастью, забыл его фамилию и какой он станицы.
— Та цэ ж було давно! — только и ответил скромно он, уже пожилой человек, видимо, казак «третьей очереди».
В самый разгар боя, неожиданно из-за бугров, с юго-востока, под огнем красных, пешком, в сопровождении только своего адъютанта-кавалериста — явился генерал
Врангель. Оба они в гимнастерках, в фуражках, при шашках и револьверах. Бабиев доложил боевую обстановку. Врангель спокоен, улыбается и потом, с явным приятным расположением к Бабиеву, как-то наивно стал рассматривать его, — как он одет? И рассматривал его так, как рассматривает подруга подругу, увидев на ней новое модное платье. И, налюбовавшись, вдруг спрашивает:
— Полковник! А где Вы заказывали свою черкеску?
И по боевой обстановке и по существу вопроса — это было очень странно.
— Да еще в Тифлисе, Ваше превосходительство! — козырнув ему, отвечает Бабиев, стоя перед ним в положении «смирно».
— Не беспокойтесь... держите себя свободно, полковник. Я так люблю кавказскую форму одежды, но в ней мало что понимаю, почему и присматриваюсь к другим — кто и как одет? Я ведь приписан в казаки станицы Петропавловской. Станица подарила мне коня с седлом. Теперь я хочу одеть себя в черкеску. Но, чтобы не быть смешным в ней — вот я присматриваюсь, чтобы скопировать с кого. Вы так стильно одеты... — говорит он, ощупывает качество «дачкового» сукна черкески и «щупает» глазами его оружие. Бабиев на его комплименты вновь откозырнул.
Разговор хотя и был неуместным по боевой обстановке, но он нам обоим понравился. Мы поняли, что у Врангеля «есть душа», что с ним можно запросто говорить. Что он «живой человек» со всеми человеческими страстями и недостатками, но не сухой формалист — генерал, начальник, к которому «не подступиться».
К вечеру бой затих. На наших глазах красные отходили на ночь к аулу Урупскому. В этом бою ранены были оба офицера, прибывшие вчера на пополнение полка с сотней казаков: сотник Мишуров и зауряд-хорунжий Корякин (смертельно). Выбыло из строя этой «седьмой сотни полка» убитыми и ранеными свыше десяти казаков. Чин «за-уряд-хорунжего» давался вахмистрам и урядникам за боевые отличия. На погонах хорунжего они имели «на верху» погона, поперек его, нашивки того звания, из которого они были произведены в офицерский чин. После войны они увольнялись в запас, «по войску».
Об этих боях генерал Врангель пишет: «Правее нас, в районе станиц Попутная и Отрадная, действовали части генерала Покровского (1-я Кубанская казачья дивизия, Ф.Е.), на правом фланге которого, в Баталпашинском отделе, дрались казаки полковника Шкуро. Левее, между реками Уру-пом и Кубанью, наступала от Армавира выдвинутая в этом направлении 1-я пехотная дивизия генерала Казановича. Продвигаясь вдоль линии Владикавказской железной дороги, она вела упорные бои. Туда прибыл генерал Деникин. Мне ставилась задача: форсировать реку Уруп, ударить во фланг и тыл действующих против Казановича частей красных и отбросить их за реку Кубань.
Тщетно, в течение почти двух недель, пытались части дивизии форсировать реку Уруп. Противник, прикрывшись рекой, крепко засел на высоком скалистом гребне. Местность чрезвычайно затрудняла действия в конном строю. В патронах же ощущался огромный недостаток. Между тем генерал Казанович, выдвинувшийся было до станции Овечка, вынужден был затем с тяжелыми потерями отойти почти к самому Армавиру. С величайшим трудом он удержался в самом углу между Кубанью и Урупом. Противник овладел станцией Коноково в 15 верстах к югу от Армавира. Приказом генерала Деникина моя дивизия (1-я Конная) была подчинена Казановичу, и последний требовал моей помощи, настаивая, между прочим, чтобы я держался вплотную к его правому флангу, не соглашаясь с моими доводами, что — занимая уступное положение, маневром, я могу несравненно лучше обеспечить его» (Белое Дело, т. 5, стр. 83 и 84).
Генерал Деникин об этом пишет: «Генерал Казанович, 13 октября, внезапной атакой, овладел Армавиром. Конница Врангеля не мота развить этот удар. 10 октября она была прикована к Урупу настойчивыми атаками противника, причем станица Безскорбная несколько раз переходила из рук в руки. Только 15 октября 1-я Конная дивизия вышла частью своих сил на правый берег Урупа. Но 17-го больше-
вики перешли в контратаку на всем фронте между Урупом и Кубанью и оттеснили конные части Врангеля за Уруп, а дивизию Казановича — под Армавир» (т. 4).
19 октября — как будто затишье. С Бабиевым сидим за пустым столом в казачьей хате, но в полной готовности выскочить по тревоге в седла. Входит ординарец и докладывает, что приехал какой-то старик и хочет видеть полкового адъютанта. Выхожу на крыльцо и вижу: на дивной рыжей полукровке-кобылице, годной под офицерское седло, сидел «охлюпью» (т. е. без седла) почтенный седобородый старик лет под шестьдесят. Правая его нога, обращенная в мою сторону, была деревянная от колена и неуклюже, и неприятно торчала в сторону, совершенно не гармонируя ни с его «дедовской», очень серьезно-сердитой осанкой, ни с его дивной, благородных кровей, кобылицей. Удивленный такому неожиданному появлению, почтительно и ласково спрашиваю его:
