Рок войны безжалостно диктует свои права: вместо большого полкового штаба «по положению» с двумя помощниками в штаб-офицерских чинах он вновь стал прежним — командир полка и полковой адъютант. 3-ю сотню Черножукова принял сотник Зеленский.

Полковники Топорков, Жарков и Бабиев

Все трое разные люди. 16 октября, перед переправой через Уруп к хутору Абдурахманову, полковник Жарков, командир 1 -го Уманского полка, оставив свой полк в ложбине, посчитал своим долгом прискакать к «штабу Топоркова», лично доложить ему обо всем и высказать свое мнение о предстоящей переправе. Наш штаб полка здесь же. Топорков выслушивает его молча, ничем не реагируя, и не смотрит на него. Все мы находимся в конном строю. И мы видим, что он выслушивает Жаркова неприязненно.

Полковник Жарков не только что щегольски одет, но одет оригинально: на нем папаха старолинейного образца — широкая и невысокая, переросшего курпея, т. е. — чуть косматая и с высоким острым верхом войскового цвета (алого), с 8-ю штаб-офицерскими галунами на нем. Он в черной черкеске с крупными старинными газырями высоко на груди и при тесьме. Под ним красивый «совкий» караковый конь. Он докладывает-говорит почтительно, вежливо, резонно и без воинской натяжки. Но, несмотря на это, полковник Топорков, терпеливо выслушав его, вдруг неожиданно спрашивает и тоном не особенно дружелюбным:

— Полковник, а где Ваш полк?

— А вон там... в ложбинке, — вежливо отвечает полковник Жарков, и при этом, для точности определения, — где именно находится его 1 -й Уманский полк, — он указывает плетью в сторону расположения полка.

— Ну, так и поезжайте к нему... а когда будет нужно, я вызову Вас, — отвечает Топорков.

Жарков вежливо произнес воинское «слушаюсь», словно получил очень приятное распоряжение, откозырнул, круто повернул кругом своего совкого коня и широким наметом поскакал к своему полку.

17 октября бой завязался с утра. Красные перешли в наступление. Наш огонь слегка задержал их. Под разными бугорками лежат спешенные полки и ждут. Наш штаб находится со штабом Запорожского полка и штабом Топоркова. У него, собственно говоря, нет никакого штаба, и только адъютант с ординарцами от полков. Все мы приткнулись у небольшого курганчика. Топорков всегда мрачный и неразговорчивый. Полная ему противоположность — Бабиев. И нам странным кажется, что два полковника, лежа под кур-ганчиком — ни о чем не говорят. Из элементарной вежливости Бабиев пытался вступить в разговор (он всегда был весел и разговорчив), но Топорков отвечал односложными фразами или совсем не отвечал.

Эти два полковника так непохожи были друг на друга. Топорков — это камень, железо, воля, упрямство, настойчивость, угловатость. Он неладно скроен, но крепко сшит. Труд, скромность, никакого внешнего воинского шика и блеска. Все это было чуждо ему. Он только воин. Приказ начальства для него — закон. Его стихия — степь, дождь, снег, слякоть, и он тут же, с казаками — ест и спит и словно рад этому. Он — степной воин.

Бабиев же — сплошная подвижность, легкость, шик. Он красиво скроен и красиво сшит. У него во всем должен быть шик. Без блеска — но шик, эффект. Он должен властвовать над всеми. И даже вот под этими бугорками — все должно быть отчетливо и молодецки. И ему так скучно сидеть без дела под бугорками. И ночевать здесь он не может, так как он очень легко одет, стильно одет, одет, словно для бала. И ему здесь ночью будет и холодно, и неуютно. У него война — набег. А после него, к ночи — домой, к друзьям, к веселью. В веселье же — шум, песни, музыка, лезгинка, блеск, во всем приятность — как награда за набег.

Даже и мне не нравится обращение Топоркова к Бабиеву:

— Полковник Бабиев! А почему у Вас в полку?.. — и так далее обращается он к нему.

Подъесаул Кравченко, мой друг по военному училищу и сейчас командующий 1-м Запорожским полком, только переглянется со мной, улыбнется и тихо скажет:

— Вы не знаете нашего «Топорка» (ударение на «а») — он будто суровый, но справедливый. И мы, запорожцы, ценим его и любим.

И пока мы молча сидели-прятались от пуль противника, — красные перешли в наступление по всему фронту. Отступая по кукурузе, полки задерживались на каждом возвышении, на каждом курганчике. Наши пулеметные команды «на линейках», ломая кукурузу, были беспомощны в своем огне.

Может быть, лучше было собрать все три полка, насчитывающих до 400-500 шашек в каждом, и, прорвав фронт красных, бить их по частям? Но красных такая масса... и главное — не видно их флангов. Фланги скрываются где-то вдали в кукурузе, которой, кажется, и конца края нет. Сплошное море кукурузы и в ней нескончаемые цепи красных. Они идут в три линии, не останавливаясь. Нам надо отходить. Все равно мы их не задержим. Но полковник Топорков не создан для отхода. Он определенно хочет отстоять свои позиции.

Казаки лавами отходят, изредка постреливая прямо с седел. Вот и еще рубеж. За ним, дальше, в наш тыл — равнина и сжатое поле. Топорков командует «Слезай!» — и сам слез с коня. Спешились ближайшие лавы. Защелкали редкие казачьи выстрелы, но красные безостановочно идут и идут вперед.

Бабиев, спустившись чуть за пригорок и повернув коня хвостом к противнику, стоит и улыбается, давая этим понять полную бесполезность боя при такой обстановке. Я стою лицом к нему и удивляюсь, почему он стал спиной к красным. Щелкнет пуля в спину — вот и «позорное» ранение! А пули так часто щелкают по кукурузе, чем еще более усиливают впечатление силы огня противника. Его горячий конь, от страха «по-собачьему» поджав хвост между ног, нервно вздрагивает при каждом щелчке пули. Бабиев же беспрерывно курит. Красные приближаются. Казаки, уже без слов команд, тихо, шагом отходят назад.

— Стой!., Стой!., Куда ты идешь? — вдруг кричит Топорков на какого-то конного казака. А казак, повернувшись лицом к нему, мрачно смотрит, молчит и продолжает идти «назад». Топорков выхватывает шашку и бежит за казаком. Последний толкает каблуками своего заморенного коня, переводит его в аллюр «рысь», чтобы уйти от своего командира бригады, и боязливо оглядывается назад, но в это время его конь путается ногами в кукурузе, спотыкается и падает. Казак летит далеко вперед с седла. К нему подбегает Топорков и рукоятью шашки «штрыкает» его в спину, в бока. Казак подскакивает и убегает вслед за своим конем.

Мы с Бабиевым смотрим на эту картину, и нам становится смешно. Топорков это заметил.

— Полковник Бабиев! Что же Вы тут стоите без дела? Соберите свой полк! — выкрикнул он, а зачем собрать — так и не сказал.

— Слушаюсь! — ответил Бабиев немедленно, козырнул ему левой рукой и, пользуясь этим приказанием, мы тронулись широкой рысью к своему полку, чтобы подальше быть от Топоркова.

В это время красные по всему фронту закричали «ура», и мы все «покатились» назад.

...Вчера, при наступлении, наш полк левым своим флангом соприкоснулся с какой-то казачьей частью. Она наступала по кукурузе в пешем строю, имея лошадей в поводу.

— Какой полк? — кричит Бабиев.

— Отдельная Кубанская сотня подъесаула Растегаева! — отвечают ему криком же ближайшие казаки. Мы думали, что это наступает полк, но оказалось только сотня, и Бабиев, заинтересовавшись численностью ее, спрашивает:

— Сколько в сотне людей?

— Двести пятьдесят! — кричат они.

Как оказалось, эта отдельная Кубанская конная сотня служила в качестве вспомогательной конницы при 1-й пехотной дивизии генерала Казановича...

По равнине — полки отступали рысью, чтобы не нести потерь. Мы шли к станице Урупской. По дороге, в ложбине, видим сотню казаков. Почти все они в маленьких белых папахах. Какой-то пожилой сотник, скомандовав — «Смирно!» — рысью подошел к Бабиеву и рапортует:

— Господин полковник! Сотник Мишуров*, с пополнением для Корниловского полка в составе двух офицеров и ста десяти урядников и казаков, из войска прибыл.

Подъезжаем. Бабиев узнает своих прежних казаков 1-го Черноморского полка, которым он командовал после революции в 1917 г. и которым, на полковой счет, пошил белые папахи, как это было в его 3-й сотне 1-го Лабинского полка. У казаков веселые лица. Они восторженно отвечают на приветствие своего командира. Сотнику Мишурову приказано «пока» быть «седьмой сотней» и отступать с полком.