— Рот-та!.. Равняйсь!.. Смир-р-но! Ружья на-а пле-чо!

И эти солдаты, может быть, некоторые из них даже мелкие вчерашние большевики, но — получившие воспитание в императорской армии — они, словно соскучившись «по порядку», так молодецки проделали ружейные приемы, что называется «с хрястом», что многосотенная толпа людей, преимущественно женщин, дружно зааплодировала им.

Вот тут-то нужно было учесть настроение солдатской массы, психологию души русского мужика-земледельца. Они так горели желанием загнать большевиков в самые «тартарары», что любо было на них смотреть. Но через несколько дней пыл их остыл из-за придирчивой дисциплины, приказания надеть погоны и влиться в «какой-то офицерский полк». И они разошлись по своим домам...

Во дворе штаба Шкуро, в здании гимназии, всегда стояли оседланные кони его конвоя. Казаки по вечерам пели песни и танцевали лезгинку. Здесь всегда пребывал народ и влюбленно и благодарно смотрел на казаков, на своих избавителей. Появление Шкуро всегда вызывало бурные овации. Но ни он лично, ни его казаки не воспринимали это как что-то особенно заслуженное. И Шкуро, и его казаков редко можно было встретить в городе. Это еще более интриговало жителей и создавало глубокое уважение к ним.

В один вечер, когда его ординарцы пели песни, к ним вышел Шкуро. Казаки быстро прекратили пение, урядник скомандовал «смирно». Шкуро скромно поздоровался и вошел в круг. Песни продолжались. Пел и Шкуро. Потом казаки «запели лезгинку». И на удивление всех посторонних зрителей — Шкуро пустился в танец. Фурор был исключительный. Так рождались «имя и слава Шкуро».

Неожиданно красные перешли в наступление на Ставрополь. Их снаряды разрывались над городом, который уже привык к мирной жизни. Город вздрогнул. Шкуро и здесь нашелся. Он выслал сотню есаула Зеленского от 1-го Черноморского полка, которой приказано с песнями пройтись по главным улицам города, чтобы показать жителям, что — «на фронте все спокойно».

И действительно — жители, очарованные дивным пением черноморских казаков, в своих песнях, не сравненных ни с кем, — с радостью смотрели на них под разрывы шрапнелей красных. Сам же Шкуро немедленно поскакал на фронт у окраин города и приказал передать голосом по боевым цепям, что — «среди них Шкуро». Атака была быстро отбита.

В госпитале много раненых после этого боя: местных студентов, гимназистов и другой учащейся молодежи, только вчера штатских, а теперь вот израненных. Возле них, со слезами на глазах, но теперь радостных -— сидят матери, сестры, невесты. Много местных сестер милосердия. Велики идея и дело Освобождения! Молодежь добровольно одела на себя терновый венец ради освобождения России.

Подъесаул Солоцкий. Еще о Шкуро

Отряд Шкуро переименован во 2-ю Кубанскую казачью дивизию. Командиром Лабинской бригады числился подъесаул Солоцкий, совершивший поход со Шкуро. Я познакомился с этим очень интересным кубанским казаком.

Он очень стильный казак-линеец, в темно-серой «дачко-вой» черкеске, с хорошим, скромным по отделке серебром «под горца» холодным оружием. С густой черной бородой, подстриженной по-черкесски, но с молодым лицом и живыми умными карими глазами. По внешнему виду — очень солиден. Издали, — словно генерал, хотя ему, может быть, чуть свыше 30 лет. Под ним дивный, светло-гнедой масти, с черным хвостом и гривой, живой как ртуть кабардинец. И седок, и лошадь — украшают один другого. Солоцкий очень находчив в разговоре. К большевикам питает психологическую ненависть и такую, какую питает земледелец к разным сорным травам, проросшим в его пшенице. «Этот бурьян надо вырвать с корнем, чтобы пшеница была чистой», — говорит он.

Выразив нам приблизительно такую мысль и бросив на нас быстрый свой орлиный взгляд, — он молодецки сел в седло, привычно, правой рукой с плетью быстро подобрал под себя полы черкески. Его кабардинец немедленно же «заегозил» под ним, прося повода. Солоцкий — в желтых замшевых перчатках, но «по-горски» — с изящной плетью в руке, служащей ему только для украшения. У него в крови, безусловно, есть много черкесского. Козырнув нам со сложенной плетью в руке, широкой рысью своего горячего коня двинулся к бригаде родных лабинцев. Он точно знал, что он хочет. Не могло быть сомнения, что это рождался видный герой Кубани.

Через несколько дней, у горы Недреманной, что южнее Ставрополя, разрывом шрапнели красных — он был убит наповал... Кисмет (судьба)...

Неожиданно и на удивление всем Шкуро сдал свою дивизию полковнику Улагаю* и остался не у дел. Уже был занят Екатеринодар, и он выехал туда. Вернулся скоро. После смещения — жители Ставрополя впервые видят его на Воронцовском проспекте совершенно одного, как бы прогуливающегося. У него явно грустное лицо и понятно — почему.

Вот как описывает генерал Деникин в своем труде «Очерки Русской смуты» — почему был устранен от своей дивизии полковник Шкуро: «В Тихорецкую, куда приехал Шкуро представиться и заявить о своем подчинении, — я первый раз увидел этого офицера, которого Кубань долго считала своим национальным героем. Тогда только начиналась еще восходящая линия его карьеры и слагались первые легенды...

Молодой, нервный, веселый, беспечный, подкупающий своей удалью и бесшабашностью — словом — тип настоящего партизана. Отряд его имел состав приблизительно четырех полков, потому я обещал Шкуро — после реорганизации и снабжения его артиллерией и технической частью — развернуть отряд в дивизию, сохранив за ним командование. Но прошло несколько дней, и из Ставрополя стали поступать тревожные сведения.

Отряд Шкуро, отличный для набегов, был мало пригоден для длительного боя на подступах к Ставрополю. Партизаны кутили, больше всех сам Шкуро, не раз обижали население, поделили склады. «Старики» кубанцы ворчали: «не для того они шли в отряд, чтобы защищать буржуев»...

Кубанский атаман (полковник Филимонов) отнесся так же с сомнением к отряду. В результате — в Ставрополь был командирован вернувшийся после излечения ран, полученных в «Первом походе», достойнейший полковник Улагай и принял дивизию, получившую потом наименование 2-й Кубанской. Шкуро, хотя и с некоторой обидой, согласился стать в ней бригадным командиром. Через некоторое время, по выделению наиболее беспокойных казаков Баталпа-шинского отдела в Кубанскую партизанскую отдельную бригаду — Шкуро получил с ней самостоятельную задачу — действовать на фланге Добровольческой армии и поднять Закубанские отделы» (т. 3, стр. 188, 189).

Сам Шкуро молчал, но среди его ближайших офицеров и в городе ходили упорные слухи, что, будучи в клубе на одном городском ужине, он сказал речь, что он борется за 8-часовой рабочий день и за Учредительное Собрание. Это не понравилось Командующему Добровольческой армией генералу Деникину, и Шкуро был отрешен от своего отряда.

В том же томе своего труда и на тех же страницах генерал Деникин как бы противоречит своим доводам и о самом полковнике Шкуро, и о его отряде:

«Ставрополь ликовал недолго. На третий день после освобождения опомнившиеся от испуга большевистские отряды повели наступление на город с трех сторон, подойдя к его предместью. Казаки Шкуро и вновь сформированный из ставропольских офицеров 3-й Офицерский полк, с трудом отбили наступление. 12 июля положение было грозное и требовало переброски туда с главного, Екатеринодарско-го, направления полка с батареей и броневиками. Но Шкуро удалось отбросить большевиков за Кубань...

В районе Ставрополя наступило затишье, которое было нарушено 18 июля, когда с юга и востока на город вновь повели наступление красногвардейцы, силами до 10 тысяч, при

6 орудиях. И на этот раз, партизаны, подкрепленные частями генерала Боровского (Улагаевский пластунский батальон из состава 2-й пехотной дивизии принимал главное участие), после 10-дневных боев — разбили противника, преследуя его в обоих направлениях верст на 40» (т. 3, стр. 188, 189).

Это второе повествование генерала Деникина как будто исключает первое.

Последняя встреча со Шкуро