Сорвавшись с места, побежал на Воронцовский проспект. Там, у гостиницы, возле городского театра, стоял грузовик-автомобиль с пулеметами «для боя» и с номерами к ним в офицерских, настоящих офицерских погонах. Все угловые улицы были полностью забиты жителями города, но еще не ликующими. Народ, словно боялся верить тому, что видят их глаза. «Уж не трюк ли новый от красных?» — думали все. Но поведение офицеров при пулеметах уже не вызывало сомнений, что это «настоящие белые».

Из гостиницы вышел небольшого роста генерал, не старый собою, одетый по-походному. Тут же в толпе появились «летучки» (печатные воззвания) за подписью — «вр. губернатора Ставропольской губернии генерал Уваров». Появившийся генерал и был Уваровым. От чувства радости «освобождения» — толпа разразилась криками «ура». Я словно оцепенел. Я не знал, что же мне дальше делать. Думаю, этого не знала и вся толпа людей, находившаяся здесь. Они стояли и смотрели на прибывших белых офицеров, что-то говорили между собой, многие плакали.

Я почувствовал необходимое стремление «двигаться», что-то делать, помогать кому-то, но никак не стоять на месте. Мне захотелось говорить, выразить свою радость, захотелось «жить», но... никого знакомых вокруг меня не было в чужом городе. Я был один в многотысячной толпе.

Пробежав вниз по Николаевской улице, там я обнаружил все затопленное народом: тротуары, кофейни, всю улицу, по которой не только что трудно было проехать, но трудно было и пройти. Там, за плачущими лицами, я видел и восторженные. Видел лица с огнем злобы и мести. Народ очень шумно выражал свои чувства. Среди толпы поярля-лись редкие офицеры в погонах, только что вступившие в город. При появлении их — толпа бурно приветствовала военных. Офицеры же, молодецки козырнув, — ласково улыбались всем.

Совершилось что-то совсем непонятное, и совершилось так неожиданно и без борьбы, даже и без единого выстрела, и так быстро, что думалось: уж не сон ли это?

Я протиснулся в кофейню. Группа людей моего возраста стояла у столика и жадно глотала кофе. Их лица измучены. Костюмы потерты. По их разговору и их виду, я заключаю, что все они местные офицеры и только что вышедшие из своих убежищ, где они прятались после неудачного восстания. На худых и изможденных лицах мне так были понятны их ярко возбужденные глаза, горящие огнем негодования к насильникам и нескрываемою радостью совершившегося. Один из них, особенно изможденный, заказывает еще одну чашку кофе.

— На последние, — говорит он. — Теперь можно это позволить... времена переменились...

Ровно до полуночи толпился народ на улицах и не хотел расходиться. Но войск, белых войск, мы все еще не видели. И я уже боялся, как бы красные не сделали западню. Но радость настолько была велика, что страшно было думать, что красные могут вернуться.

Вход в город партизан Шкуро

С утра я уже был на Николаевской улице. В этот день жители не только что убедились в реальности занятия белыми войсками Ставрополя, но и наблюдали вход их в город. Я был счастлив вдвойне наблюдать это потому, что в город входили родные кубанские казаки, партизаны полковника Шкуро, которых мы так ждали три недели тому назад.

Входила целая дивизия хоперских и лабинских казаков. В колонне «по три» — тихо, немного устало, поднимались они по Николаевской улице вверх от вокзала. Кто же они были, эти казаки, восставшие «против трудового народа»?

В потрепанных черкесках и гимнастерках, в одних бешметах, на некоторых темно-бурые войлочные осетинские шляпы. На папахах у всех были белого цвета полоски, сверху вниз, чуть наискосок, как отличительный знак того, что они принадлежат к войскам «Белого Стана».

Казаки были разных возрастов. Подростков среди них было очень мало, но зато много казаков было пожилого возраста. Все были самые настоящие казаки-землеробы — обветренные, загорелые в походе и в тоске по своим станицам и семьям, оставленным в руках красных. У всех были усталые, исхудалые лошади. И трудно было отличить, где господа офицеры, урядники и рядовые казаки. Это был воистину «восставший Стан Казачий, где всяк всякому был брат». Все были без погон.

Вооружены были, чем и как попало. У многих карабины и обрезы. Они их держали (носили) погонным ремнем на передней луке, дулом вниз и под левое колено. Это чисто «по-горски». Некоторые держали их погонным ремнем на правом плече, даже под рукой, чтобы при встрече с врагом сразу же схватить его на карьере свободной правой рукой, не выпуская повода из левой, и дать своевременный выстрел по противнику. Некоторые были вооружены берданками и даже охотничьими ружьями. У многих были строевые переметные и ковровые сумы. У некоторых были бурки в тороках.

Казаки этих двух полковых округов — Хоперского и Ла-бинского, раскинутые своими станицами между черкесскими аулами, невольно переняли некоторые навыки своих кунаков. Своим видом, легкой посадкой в седле, станичным костюмом без соблюдения каких-либо форм и цветов — они представляли собой подлинное «иррегулярное войско», поднявшее знамя восстания всем миром против красной власти. За сотнями следовал обоз — две-три полупустые мажары с хлебом, зерном и больными казаками. Кучерами были седые бородатые отцы. К «дробинам» мажар привязаны оседланные кони больных казаков. «Тыла» у них не было!

За одной мажарой шел верхом очень молоденький офицер, красивый собой. Он был также в потрепанной, но хорошей «дачки» черкеске, с шашкой «с клинами», богато отделанной серебром. Под ним был подморенный, но дивный конь светло-золотистой масти. Из-под черкески было видно дорогое седло. Офицер был очень бледен и, явно, болен. Ему словно было совестно, что он не в строю, как и знал, что на него смотрит многочисленная толпа, почему он скромно сидел в седле и смотрел только вперед, на голову своего коня.

С последними рядами казаков я двинулся вверх, на базарную площадь. Там были выстроены все полки. Толпа людей окружила строй казаков и угощала их всем, чем могла. На удивление — казаки были очень скромны и малоразговорчивы. С удовольствием принимали только папиросы. Перед их строем стояли командиры, которые своим «замызганным» в походе видом и одеждой совершенно не отличались от массы своих подчиненных.

Перед спешенными казаками дает какое-то распоряжение особенно характерный по своему внешнему виду начальник: на нем длинная серая черкеска, полы у которой, словно оборваны собакой; карабин, надетый погонным ремнем на правое плечо и ложей под мышкой, дулом вниз; на ногах черные суконные ноговицы, блестящие своей потертостью временем и путлищами для стремян, и чевяки-постолы без подошв сырой невыделанной кожи, сшитых примитивно фаданом (ушивальником) «через край», с одной лишь целью — чтобы охватить ступню; на голове у него ширококрылая темно-бурая войлочная карачаевская шляпа табунщика. «Абрек... настоящий абрек», — думаю я, смотря на эту оригинальную, импозантную и очень стройную фигуру молодецкого партизана.

— Кто это? — спрашиваю ближайшего в строю казака.

— Да, сотник Брянцев... наш командир полка, — запросто отвечает он.

В стане белых войск.

Мое представление полковнику Шкуро

В этот же день был приказ по гарнизону: всем господам офицерам зарегистрироваться завтра же. Нас явилась не одна сотня. Все откликнулись с порывом. Закончив, иду в казачий штаб, к своим. Он помещался в том же отеле, только на втором этаже.

— Фед-дя! — слышу радостное восклицание, поднявшись в коридор, и мигом попадаю в объятия однокурсника по военному училищу есаула Саши Мельникова.

— А мы получили сведения, что ты расстрелян после восстания, — пылю) говорит он и тут же тянет за рукав, чтобы немедленно же представить меня атаману Шкуро.

По совпадению, Шкуро выходил из своего номера. Мельников отчетливо аттестует меня со всех положительных сторон. Шкуро приятно улыбается, без всякого начальнического «фасона» подает мне руку и быстро, весело говорит:

— Ну, конечно, Вы к нам, к нам...