Образовался военный совет от сотен, батальонов и станиц. Где находились войска Кубанского правительства и генерала Корнилова, — никто не знал. Да и узнать было невозможно. Они были где-то за Кубанью, как потом узнали.
К этому времени, к 24 марта, силы Восставшего Стана исчислялись:
1. Пеших казаков — около 7 тысяч.
2. Конницы — около 1 тысячи.
3. Четыре полевых орудия 6-й Кубанской батареи под начальством прапорщика Павлова (из студентов).
4. 40 пулеметов системы «Льюиса» (ручных), под управлением хорунжего Елисеева Андрея, нашего старшего брата.
Весь отряд был вооружен новыми винтовками из от-дельского арсенала. Вечером, на 24 марта, военным советом решено:
1. Пехота наступает на Романовский с ранней зарей и должна взять его. 2. Саперы, под командой поручика Смирнова (петроградец), в полночь взорвут железнодорожный путь из Ставрополя и из Гулькевичей. 3. Конному отряду — выступать в полночь и, обойдя Романовский с севера, у разъезда Рогачева взорвав путь из Тихорецкой, — к утру занять станицу Казанскую. По занятии пехотой Романовского конница веером должна двинуться на северо-запад и поднять восстание в ближайших станицах.
Думалось в нашем военном совете — крепко держать узловую станцию Кавказскую (Романовский), связаться с армией генерала Корнилова и Кубанскими правительственными отрядами и ждать их к себе. Военный план, по сути, был хорош, но мы не учли силы красных, их бронепоезда, их организованность и то, что вся Россия была в руках красных со всеми государственными ресурсами, а мы — горсточка восставших против такого великана.
«Последнее прости». Поход конного отряда
В нашем просторном хозяйственном дворе к мажаре привязано до десятка строевых лошадей под седлами. Пасмурная ночь. В полночь конница восставших, до одной тысячи казаков, должна выступить в степь...
К назначенному часу, в черкеске, при оружии — из своей спальни вышел я в просторный застекленный коридор-столовую нашего большого дома. При тусклом свете лампы, в дальнем углу коридора, в бешмете нараспашку, сидел задумчиво наш отец, облокотившись локтем на спинку стула и подперев голову кистью руки. Проходя мимо и не предчувствуя беды, расставаясь только на сутки, как думалось тогда, я произнес тихо:
— До свидания, папа...
— Прощай, сынок... — последовал ответ отца.
Я остановился и обернулся лицом к нему, так как ответ его прозвучал каким-то замогильным тоном, предвестником недоброго. И это пронеслось каким-то странным предрешением. Шагнув вперед, я остановился и подумал: «Почему отец сказал «прощай», когда мы расстаемся только «до завтра»?
Отец сидел все также, не шевелясь, и был в каком-то странном и подавленном состоянии. В полутьме — черты его лица мне не были видны, и он продолжал сидеть все в той же позе — мертво. Я постоял еще момент... еще раз бросил на отца свой взгляд... потом повернулся, толкнул ногою дверь, прошел к мажаре, вскочил в седло и — с группой казаков-ординарцев, нервной рысью застоявшихся коней, — прошел на улицу через растворившиеся широкие ворота отцовского двора.
То, оказалось, были последние слова отца ко мне и последний взгляд сына на него... С того момента я больше уже его не слышал — и... не в и д е л...
Завтра, ровно через 12 часов от этого момента — он будет убит красными — наш дорогой отец...
На площади перед крепостью — черная туча конной массы. Тихо поздоровавшись, проехал по сотням.
— С Богом... за мной, — тихо я произнес головной те-мижбекской сотне и, крестясь, двинулся в голове ее.
Мы на западной окраине станицы. Тишина кругом. Станица спит. Тихо и в конном строе казаков в несколько сот человек.
— Заедемте, Федар Ваныч, к моему двору... я попрощаюсь с женой, а Вы, ежели хотите, выпьете парного молока, — говорит мне мой штаб-трубач И.И. Шокол, старше меня десятью годами, когда мы поравнялись с их широким подворьем четырех братьев и их геройского отца. Жена Ивана Ивановича быстро принесла из погреба холодного молока. В седле я выпил часть его.
— С Богом!.. — этими словами проводила нас единственная свидетельница-казачка, и мы, догнав голову колонны, подошли к железнодорожному мосту, у станичного «става». Остановив отряд в ложбине и пояснив задачу, с приказанием «не курить» — двинулись дальше. Верст пятнадцать до Ро-гачевского разъезда прошли быстро. Головной взвод занял его. Взятыми здесь инструментами развинтили рельсы и оттянули их. Темижбекский казак Козьминов взобрался на телеграфный столб, шашкой перерубил провода, но подгнивший столб свалился вместе с казаком, и он сломал себе ногу.
Двинулись к Казанской. Головной взвод подошел к разъезду номер 105, что в семи верстах от станицы, как слышу — крупной рысью он идет назад.
— В чем дело? — резко останавливаю казаков.
— Там красногвардейцы! — слышу в ответ.
— Чего ж вы не захватили их? — бросаю им.
— Да они заперлись у начальника разъезда! — оправдывается кто-то в темноте из строя.
Беру их всех и наметом лечу вперед. Быстро оцепили все строения, но красных солдат нет. Спешиваю взвод и бегу к зданию начальника. В оконных ставнях, через щели, виден свет. Дверь заперта изнутри. Приказываю открыть. Оттуда просят пощады. Требую выдачи винтовок, через дверь, прикладами в нашу сторону. Дверь полуоткрывается, и в нее глянуло десять прикладов. Гарантирую караулу неприкосновенность, а если не откроют сами — взломаем дверь.
Они открыли. Десять обыкновенных русских солдат, лохматых, спросонья, со страха совсем растерянных, трясутся и просят пощады. Они мобилизованы из ближайших хуторов. Отпускаю их на волю. Не уходят и просят записки — «кто и почему их отпустил», чтобы не отвечать перед властями. Даю и отпускаю.
Упрекаю взвод, что они, тридцать человек, испугались десяти. Казаки молчат. Отряд уже подошел и, остановившись густой массой, ждет нас. Подхожу к отряду и зову — «коня!» Его никто не подает. Маленькая томительная пауза.
— Где же мой конь? — резко бросаю в массу.
— Вырвался, Федор Ваныч... — отвечает кто-то. «Ах, шляпа!» — кипит во мне.
Казак упустил коня начальника отряда. Где же взять другого? Кто из казаков уступит в такой момент своего коня, да еще ночью? Злоба проникает в мое существо.
— Да садитесь на коня Козьминова! — кто-то говорит из строя.
Сел. Двинулись дальше. Мигом заняли станцию Мипо-ваново, что у станицы Казанской. Начальнику станции говорю о восстании казаков. Он искренне радуется. Даю ему указание: «Не принимать поездов». И, оставив один взвод здесь, гумнами двинулся в станицу.
Какая-то фигура на коне, в тужурке, но в папахе и с карабином через плечо, быстро приближается к голове колонны и зло зашумела, забурчала, заругалась на меня, идущего впереди:
— ... вашу мать!.. Пять дней, как восстали, и хоть бы одного гонца прислали сюда!.. А ты тут сиди как на угольях! — закончил он.
Это оказался комиссар станицы Казанской хорунжий Подымов*, личность, на которой надо остановиться. Бывший старший писарь управления Кавказского отдела — ум-няга и молодец. На Кавказе во время войны — сумел получить чин прапорщика за боевые отличия, потом чин хорунжего. Станица выбрала его своим атаманом как очень дельного человека. Пришла советская власть, — станица избрала его комиссаром, которого очень полюбил Одарюк и верил ему. Узнав о нашем восстании, но отрезанный «красным центром» в Романовском, он все эти дни искусно варьировал, чтобы остаться у власти, не вызывая подозрения у Одарюка; а дождавшись — открыть против него действия. Ничего не зная, что происходит в Кавказской, — он метался, как затравленный зверь.
Вот почему он такой руганью и встретил нас, прибывших. Поздоровавшись и узнав, «кто я» — направился с нами прямо на станичную площадь, сказав, что у него «все готово». И действительно: в правлении бодрствовало несколько вооруженных казаков. Крикнув кого-то по имени, приказал немедленно же «бить набат». Загудел церковный колокол. Уже начало светать. Народ быстро запрудил площадь. С коня Никита Подымов заговорил. Да!.. Это был не только что умняга, но и талантливый оратор. Складная взывающая речь. Много яда против ненавистной красной власти. Сильным призывом всех «к оружию» для освобождения «загаженной измученной России» — закончил он свою пылкую речь. Он сказал «Расеи», как говорят в станицах. Сам он видный и красивый казак лет под 40; статный, стройный, с темными усиками и с чистым мужественным лицом; в каракулевой темно-коричневой папахе и с карабином через плечо. Верхом на добром кабардинце — он был готовым вождем повстанцев.
