— Господин полковник... Есаул Васильев умерли...
У меня славилось что-то в горле. Я хочу сказать и — не могу. И, напрягаясь, едва выдавил адъютанту есаулу Малы-хину: «Пошлите за офицерами». Скачем опять в школу. Нам хочется как можно скорее повидать его и убедиться — так ли это? Умер ли он? Не ошибка ли это? Мы молча поднимаемся по крутым порожкам коридора и входим. Со сложенными руками на груди, все в той же потертой в походах и боях гимнастерке с навесными погонами есаула, лежит он. Изможденное от страданий лицо. Глаза плотно закрыты, глубоко впавшие, но черты так знакомого лица остались те же. Стоим и смотрим и не знаем, чем и как еще можно выразить свое горе. Но слез нет. Организм словно скован. Молча целуем его и уходим.
В этот же день вместо Васильева заведующим обозом в Лабинскую — назначил есаула Лебедева, где у него отец, мать и жена. И приказал ему: «Сегодня же выехать! И никакие «тревоги полка» не должны его касаться».
— Усих нас пэрэбьють по очереди, — мрачно говорит Литвиненко.
— Почему Вы так думаете? — спрашиваю его.
— Э-эх! Господин полковник! Столько погибло в полку офицеров на моих глазах... и нет ни смены, ни замены никому... значит, жди своей очереди... ось як наш Якив, — закончил он.
В Крыму в 1920 г., в чине полковника и командуя Корниловским полком, — Литвиненко так же был ранен в живот и умер по пути в Константинополь. Жуткая и неуловимая судьба.
Снабдив казака Беседина всевозможными льготными документами, я написал горькое письмо молодой вдовушке Васильева, местной казачке-учительнице, с которой был знаком, вложил приказ по полку о неожиданной гибели ее мужа и — все до единой ниточки из его вещей — отправил в его станицу. И печальный транспорт с гробом друга на линейке, с его двумя верховыми лошадьми — двинулся из села. И я представил весь ужас жены, отца-атамана, матери, братьев и сестер — когда они увидят этот транспорт... Постояв еще за околицей села несколько минут, пока транспорт скрылся с наших глаз, — мы, все офицеры полка, молча, шагом вернулись домой.
Скоро казак Иван Беседин сообщил мне, что на шестые сутки, по неизвестной причине — околела дивная кобылица есаула Васильева, которую, с оружием в руках, в героической личной схватке с красным командиром-кавалерис-том — достал Васильев.
Мы в этом увидели что-то таинственное, но определенно связанное со смертью ее хозяина.
ТЕТРАДЬ ТРИНАДЦАТАЯ Полковник Венков
В апреле 1919 г. в 3-ю Кубанскую казачью дивизию генерала Бабиева, в село Дивное, на должность комндира 1-й бригады (корниловцы и кавказцы), прибыл полковник Венков Василий Кузьмич. Впервые мы увидели его в бою 3 апреля. Он нам мало понравился и лишь потому, что был необщительный, сух, замкнут, настойчив и смелый в бою, сухо смелый. Для того чтобы знать, почему он был таковым — надо знать — кто он?
В январе и феврале месяцах 1915 г. 1-й Кавказский и 1-й Лабинский полки, на Турецком фронте в Алашкертской долине, занимали маленькое село Челканы, в котором почти все лошади стояли под открытым небом. Ввиду близости противника на Клыч-Гядукском перевале и сильных холодов — казачьи лошади редко когда расседлывались. За полтора месяца боевой совместной работы и такой скученности полков силой свыше 1500 шашек — все очень подружились между собой, в особенности офицеры. Стояли сильнейшие холода. Все занесено глубоким снегом. Подвоза фуража и довольствия казакам — почти никакого. От всего этого было очень скучно. А потому, в долгие нудные вечера «при свечах», — в нашу офицерскую «хану» (нору)
3-й сотни подъесаула Маневского — часто собирались офицеры-лабинцы, командиры сотен. И чаще всех навещал нас командир 3-й сотни сотник Бабиев. Если же доставали «ракии», то это уже был праздник. Тогда Коля Бабиев обязательно вызывал своих сотенных песенников, и веселье было шумное. Тогда Бабиев и запевал, и управлял своими песенниками, и танцевал лезгинку. На подобных вечеринках иногда бывал один из самых старших командиров сотен лабинцев — пожилой, с седой подстриженной по-черкесски бородкой, есаул Венков. Он всегда был скромен и мало разговорчив, словно считал, что все вокруг него «зеленая молодежь». Офицеры-лабинцы были очень почтительны к нему и говорили, что в молодости Венков был исключительный наездник. И чтобы не распространяться, добавляли: «он был таков, как вот теперь наш Коля Бабиев и по наездничеству — еще жестче». В общем тогда, в 1-м Ла-бинском полку, имя есаула Венкова произносилось с большим уважением, даже всеми подъесаулами, а не только что бесшабашным сотником Бабиевым. На него Венков смотрел как на «неперебродившего» отличного офицера, и на озорство которого надо смотреть снисходительно, так как он сам был таковым в ранней офицерской молодости. Все это я знал и был удивлен, что старого седого полковника Венкова назначили бригадным командиром к молодому генералу Бабиеву. И я молча наблюдал за их взаимоотношениями в течение целого месяца боевой службы.
Полковник Венков определенно смущал генерала Баби-ева. Последний называл его всегда только по имени и отчеству — Василий Кузьмич и, отдав распоряжение, — спрашивал: «Как Вы смотрите на это, Василий Кузьмич?»
Венков же всегда был молчалив и, взяв под козырек, отвечал: «Слушаюсь, Ваше превосходительство!» и потом, став в положение «вольно», — он слушал его молча, положив обе руки на рукоять кинжала. Одет он был всегда в гимнастерку. И, выслушав все распоряжения Бабиева, смотрел на него внимательно из-под своих густых седых бровей, как будто контролируя его, но никогда не противоречил. А получив задание, спокойно откозыряв, быстро садился в седло и вел полки в дело. Тут он был уже точный исполнитель всех распоряжений Бабиева, может быть, не потому, что так надо было, а потому, чтобы ему, старому седому полковнику — не иметь замечания от того, которого, может быть, не раз цукал в 1-м Лабинском полку. И, получив распоряжения, Венков был сух и строг со своими полками, что нам и не нравилось.
К тому же — он был очень скромен. У него не было никакого штаба бригады. За ним следовал только его единственный вестовой да два ординарца от полков, которых он немедленно отпускал, когда миновала надобность. В полевой книжке сам он писал и донесения и распоряжения. Войска любят «пышность», чем особенно импонировал Бабиев, а у
Венкова этого не было. У него — сплошная скромность и замкнутость. Тщетно Бабиев предлагал ему переселиться к нему, в штаб дивизии. Он отклонил и занимал маленькую комнатку у крестьянина с одним окном на улицу. И весь его «офицерский вьюк» заключался в обыкновенных казачьих ковровых сумах на его же строевом коне.
Генерал Фостиков, однополчанин его по мирному времени, о генерале Венкове писал мне так: «Василий Кузьмич родом из села Надежка Ставропольской губернии. При переименовании станицы Надежная в село, когда была императорской властью упразднена Ставропольская казачья бригада и казаки ее переменованы в крестьян, — отец Венкова с двумя сыновьями (брат его был офицер-пластун) переселился на Кубань и зачислился в Чамлыкскую станицу Лабинского отдела».
Разное в полку
Числа 15 апреля получен приказ по Кубанскому Войску от 12 апреля, которым властью Кубанского войскового атамана генерала Филимонова были произведены в следующие чины до 30 офицеров полка. Одним и тем же приказом я был произведен в чин войскового старшины «за выслугу лет на фронте» со старшинством с 10 сентября 1918 г. и в полковники «без указания старшинства» в этом чине. Представление было сделано генералом Бабиевым, видимо, «за отличие», но он мне этого не сказал, когда представлял.
Во время празднования Святой Пасхи, в одном из своих тостов Бабиев как-то загадочно сказал, что «корниловцам нечего устраиваться в тылу!. . Они должны умереть в своем полку». Я тогда не понял, — к чему он это говорит? Но через несколько дней через штаб дивизии пришел «отказ мне» для поступления сменным офицером во вновь формируемое Кубанское военное училище — «ввиду заполнения штата». Но этот вопрос уже отпадал: о зачислении меня сменным офицером в военное учидище — я подал рапорт поздней осенью 1918 г., находясь в Екатеринодаре на излечении после третьего ранения и будучи в чине подъесаула. Теперь же, командуя
