Дьяконице до смерти хотелось порасспросить её, по ком плакали у воротника, да заодно вызнать, не углядела ли поповна княгиню, которая, никогда не бывав на Москве, разжигала во всех московлянках великое любопытство, однако тут-то как раз в воротах боярского двора и показался Неждан, а за ним и его сын. Дьяконица, оставив поповну, засеменила ему напереим.

Неждан был пасмурен. Отвечал рассеянно и, говоря с дьяконицей, косился на княжой двор с такой брезгливостью, будто оттуда смердело падалью. Его сын был тоже невесел.

   — Чему радуются воры губастые? — проговорил он, когда княгинины булгары опять чему-то засмеялись.

Неждан пренебрежительно посмотрел в их сторону.

Хороши холопам смешки, — зашамкал он вполголоса беззубым ртом, — да каковы-то выйдут посмешки? Кусают и комары до поры. Не про их брата Москва рублена. Да и что им Москва? Чьи они? Ничьи. Их и булгарами-то не назовёшь. Булгары в Булгаре и живут, за свой Булгар стоят, а они... Им всё едино, где бы ни добыть себе зипунов — на Москве ли, в Боголюбове ли, на Суре ли, у себя ли, На Каме-реке. Одно им званье: натёка... Да, чай, сольётся та натёка с наших полей: чего дождями не смоет, то сами помелом выметем. Придёт солнышко и к нашим окошечкам.

   — Понюхают псы, чем плеть пахнет, — поддакнул сын.

В это время из княжих ворот вышли посадник, княгинин чернявый ключник Заплева и ещё каких-то

Трое незнакомых людей. И ключник и его провожатые были в парчовых одеждах. Рядом с ними посадничья красная ферязь казалась жалка и тускла.

   — Взаместо одного князя сотню властелей нажили, беда! — вымолвил Неждан, провожая незнакомцев насмешливым взглядом.

   — В пору бы и поубавить, — опять поддакнул сын.

Посадник, заглядывая снизу вверх ключнику в глаза, что-то горячо ему толковал. У боярского двора они расстались. Заплева со своими провожатыми завернул и боярские ворота, а посадник, оглядываясь на них, заковылял дальше — к себе в дом.

   — Куда их нелёгкая понесла? — пробормотал Неждан.

   — Чай, за боярином посланы, — отозвалась дьяконица.

   — Боярина не там искать, — сказал Нежданов сын.

   — Да за ним чего бы и гонять эдакую оравищу? — добавил Неждан.

Через час, осмотрев дьяконовы наузни, перевязав сызнова одни и пообещав завтра, после Шимоновых похорон, наладить остальные, старый бортник направился с сыном домой. Под их охраной пошла к себе и поповна.

При выходе из дьяконицына палисадника им снова попался на глаза княгинин ключник всё с теми же гремя блестевшими парчой провожатыми.

Неждан видел, как Заплева, самодовольно выпятив толстые губы и щурясь от солнца, осторожно, на двух ладонях, вынес из боярских ворот и внёс в княжие плоский кожаный баульчик с медными застёжками.

Обманул боярин Пётр Замятнич княгиню, говоря о московской тишине.

Тишины на Москве не стало.

В тот же день, около обеда, на боярский двор, где продолжались приготовления к выносу покойника в Предтеченскую церковь, вскакал на своём жеребчике Маштак — один, без челяди, простоволосый, со свежей ссадиной, прочертившей его плоское лицо от бороды до глаза.

Когда он соскочил с лошади, у него так тряслись руки, что он долго не мог размотать шейную ширинку, которой хотел стереть кровь со щеки.

Он примчался из Кудрина. Всё утро прошло у него в громких перекорах с тамошними орачами.

Сила была теперь на его стороне: при нём, по приказу самого боярина, было около сорока вооружённых людей, боярских челядников. И когда кудринский мир выказал несговорчивость, Маштак этой своей силой и воспользовался. Он стал ходить с челядниками по домам.

Где находилось хоть сколько-то шерсти, он брал её всю; где шерсти не оказывалось, хватал первое, что попадалось под руку: хлеб, холст, вяленую рыбу, живого телка, шубу, полотенце.

Горше всех пришлось косоглазому мужичишке, который был очень многодетен, жил голоднее всех и на которого Маштак злобился за то, что косой обнёс его позавчера при Гаше. Боярский ключник отнял у его бабы всех кур с петухом и единственную дойную козу: мужичонка был бескоровный.

Боярские челядники молча, не глядя ни на Маштака, ни на кудринцев, ни друг на друга, выносили отобранное добро из сиротинских хат и в таком же молчании складывали вынесенное на возы, от которых не отходили поставленные ключником сторожа, тоже молчаливые и насупленные.

Когда брать уж стало больше нечего, Маштак сел на своего жеребчика, подъехал к сложенным под дубом брёвнам, где кудринский мир привык обсуждать свои мирские дела, приказал боярской челяди стать в круг, а кудринцам велел войти в этот круг.

Поправив на голове новую кунью шапку, Маштак сказал сиротам, что забранным у них добром погашен ещё не весь долг боярину, как не взята с них ещё и вира [40] за ослушество. Слово «вира» было вплетено в речь некстати, потому что виру платили только за душегубство, но слово было страшное, и оно произвело своё действие.

Кудринцы молчали, опустив непокрытые головы. Тёплый, солнечный ветерок поигрывал их спутанными полосами. Молчали и оцепившие их боярские люди. Только воробьи задорно чивикали, прыгая по брёвнам, да громко мычал на одном из возов красный телок с простриженным ухом, дрягая неудобно связанными белыми ногами.

Маштак, ободрённый молчанием, добавил, что кудринцы вполне очистятся перед боярским двором лишь тогда, ежели своей доброй волей и своими силами ныне же припашут к соседней боярской брусничной ниве свою пресненскую росчисть, которая давно уже поглянулась Петру Замятничу.

При этих словах кудринцы поподнимали головы. Староста отвёл чёрные волосы ото лба, будто стараясь лучше рассмотреть говорившего с лошади ключника. Косой мужичишка весь так и затрясся. В задних рядах кудринцев кто-то проговорил негромко:

   — Перед боярским двором очистимся да заодно и себе могилу выроем.

Маштак, не выпуская повода из пальцев, развёл руками.

   — Я за ваш мир сколько годов стоял? — сказал он, чувствуя на себе чей-то чересчур пристальный взгляд, но ещё не разбирая, откуда этот нехороший взгляд на него направлен. — Покуда вы шерсть на боярский двор по чести носили, я и пашни ваши берег...

   — Знаем, как берег, — выговорил тот же негромкий сиротинский голос.

Маштак успел тем временем различить, кто смотрит на него с такой неотвязностью. Это был его же подручный — боярский скотник, человек хворый и нравом щетиноватый, но в своём деле наторелый, искусный коновал и живодёр, оттого-то именно и взятый ключником с собой в Кудрино: Маштак ещё дома предвидел, что будет отбирать и скотину.

Взгляд скотника был что-то уж слишком смел да тёмен, и Маштаку сделалось оттого не по себе. В его всегда ясной голове всё посдвинулось с места, и, когда косой мужичишка, подскочив к ключнику, крикнул ему в самое лицо: «Головогрыз!» — Маштак и вовсе ошалел.

Наезжая на кудринцев, не помня себя от злости, он стал кричать челядникам, чтоб связали косого, чтоб кинули его на брёвна и взъерепенили батожьём.

   — А не тебя ль ерепенить? — протянул скрипучим голосом скотник, продолжая глядеть Маштаку в самые глаза.

Толпа будто только и ждала этих слов.

Маштак не успел и очувствоваться, как им же расставленное кольцо тесно сомкнулось вокруг него; боярская челядь перемешалась с кудринцами; все разом закричали, наседая друг другу на плечи и махая кулаками. Женщины повыбежали из хат и, пристав к мужскому скопищу, усилили ещё более толчею и гам.

Ключник видел, как сквозь бурлившую людскую гущу, обращённую к нему всеми искажёнными от ненависти лицами, озверело продирается, как тур сквозь лесную чащобу, лохматый парень с трёхрогими деревянными вилами. Это был хорошо ему известный очень смирный боярский холоп — тот самый, у кого Неждан справлялся поутру, куда они идут с Маштаком.

Маштак только было потянул повод, чтобы заворотить коня, как деревянные рога замелькали у него перед самыми глазами. Он не остался бы жив или, уж во всяком случае, окривел бы, если б вовремя не отшвырнулся назад так резко, что потерял шапку. Остриё деревянного рога только царапнуло его по щеке.