На Кулижках луговой кочкарник, мягко устланный глубоким снегом, был похож на кладбище. Слева гора замыкалась стеной заиндевелого леса. Весь белый, он закрывал поле, где в тот памятный осенний вечер — десять лет назад — так зловеще мигали полковые огни.

С Васильевского луга зимняя Владимирская дорога, по которой они шли, спускалась на лёд Москвы-реки.

   — А зачем вдоль дороги ёлочки натыканы? Чтоб не сбиться? А когда собьёшься, тогда что? Тогда волк съест?

Параня не отвечала. При слове «ёлочки» всё её лицо залилось необычно ярким румянцем. Ей вспомнился невзначай подслушанный вчера разговор её мужа с десятником Батурой. «Еловых вешек понавтычь на реке, вдоль зимника, — наказывал Пётр, — рекой поедет». Она сразу поняла, о ком шла речь, кто поедет рекой.

На реке всё было ещё торжественнее и ярче. Оголённый местами сахарный наст горел стеклянным блеском, а в чешуйчатых наплывах тонкого снега вспыхивали разноцветные искры.

Параня искала глазами, но не могла найти то место у Яузского пристанища, куда мать водила её в детстве к синегубому булгарину, в ивовый шалаш, — покупать золочёные бусы.

Здесь вырос теперь целый новый, чужой посёлок. Из всех изб поднимались в бледно-розовое небо одинаково искривлённые столбы белого, репчатого дыма. Незнакомый водовоз на обледенелой бочке с подсунутым под обледенелые верёвки обледенелым черпаком ехал к огороженной ёлками речной проруби. У одного из домов стояли две тоже незнакомые женщины в давно не виданных Параней вятических шерстяных шапочках с медными подвесками перед ушами.

Дальше дорога сворачивала влево и шла по застывшему руслу Яузы, которую сейчас, зимой, можно было принять за узкую лесную просеку. С обоих берегов протягивались чёрные еловые руки в белых прорванных перчатках. Убитый копытами снег, перемешанный с замерзшим конским навозом, певуче поскрипывал под валенками.

Девочки в лесу развеселились и резво побежали вперёд. Младшая споткнулась, упала на живот и расплакалась. Когда мать подняла её, успокоила и, отряхнув с её шубейки снег, двинулась дальше, вдали на дороге показались быстро приближавшиеся сани.

Шестерик крупных вороных коней, запряжённых гусем, мчал тяжело качавшиеся на ходу сани с высокой спинкой и широкими плавниками отводов. Возницы не было. Лошадьми правили вершники, сидевшие на двух передовых конях. Снежные комья взлетали из-под копыт; смерч белой пыли взвивался за санями, где мелькала чёрная косматая шапка сопровождавшего их вскачь верхового. Позади, далеко отстав от саней, поспевали, тоже вскачь, ещё другие всадники.

Таким порядком — всё это знали — разъезжал по Суздальской земле только один человек — князь Андрей Юрьевич: знатные люди, даже духовные, путешествовали обыкновенно верхом.

Параня, взяв меньшую дочь на руки, сошла с дороги и едва успела обтоптать место для старшей и для себя, как раздался пронзительный выкрик странного, павлиньего голоса, и сани, поравнявшись с ней, внезапно остановились. От храпевших лошадей валил пар.

Из вороха пушистых мехов, запорошенных снегом, высунулось дерзко вскинутое назад и вбок скуластое лицо. Разгоревшись на холоду, оно поражало воинственным мужеством.

Перстатая оленья рукавица махнула верховому в чёрной шапке, чтобы попятился подальше от саней. На Параню смотрели глаза, такие сияюще синие на утреннем морозе, что зрачков было не видать.

Он что-то говорил, о чём-то спрашивал. Она слышала и не слышала, понимала и не понимала, удивляясь более всего тому, что его резкий голос способен понизиться до такого жаркого полушёпота, что он умеет смеяться таким ясным смехом, похожим на песню.

Она стояла потупившись, крепко прижимая дочь к груди, и молчала. Сколько это длилось? Разве скажешь?

Только раз взмахнула она седыми от инея ресницами, вскинула на него, не размыкая губ, огромные очи и тотчас же опустила их опять. Капельки оттаявшего снега мерцали в светлой его бороде.

Теперь и он примолк.

Ей вдруг замерещились сочные губы Петра Замятнича, побелевшие, перекошенные от страха. Таким видела она своего мужа лишь однажды, давно, задолго до свадьбы, — за миг до того, как встретилась впервые со взором вот этих синих глаз без зрачков.

За все прошедшие с тех пор годы довелось только один раз заглянуть в эти глаза снова. Это было совсем недавно, за несколько дней до того, как муж неожиданно увёз её в Москву. Как-то вечером, выйдя за ворота своего владимирского дома, она вдруг оказалась лицом к лицу с князем. Он торопливо шёл куда- то мимо их двора, сопровождаемый братом её, Якимом...

И вот сейчас она смотрела на обвислый угол медвежьей полости и, по старой, ещё девичьей, суеверной привычке, считала про себя, ожидая, когда он заговорит снова: на чет или на нечет?

Но он не заговорил. Раздался опять павлиний выкрик. Угол полости подскочил на снегу. Сани дёрнулись и помчались дальше своей дорогой.

Мимо Парани мелькнула косматая кавказская шапка княжого ключника Анбала, его чёрные усы и сиреневый подбородок. Других всадников она не успела разглядеть.

На белой дороге, где лоснились свежие следы полозьев, будто проглаженные калёным утюгом, стало опять по-лесному тихо и по-зимнему глухо.

За те трое суток, что князь Андрей Юрьевич прожил в Москве, Пётр Замятнич не отходил от него ни на шаг с утра и до позднего вечера.

А Параня опять затворилась у себя наверху. Муж, попросив за неё прощенья у князя, объяснил, что она- де простыла, ходивши пешком на Гостину гору, и теперь хворает.

Не вышла она из дому даже и на третий день, когда архиерей, прибывший накануне из Владимира, освящал вместе с попом Микулицей и другим наехавшим духовенством только что достроенную первую московскую церковку Рождества Ивана Предтечи.

После обедни, отслуженной в новом храме, Неждан со своими подручными на глазах у князя и всех приезжих настилал накат на нижней башенной связи и так угодил Андрею степенной распорядительностью, что получил тут же из его рук серебряную гривну.

Неждан растрогался. Упав перед Андреем на колени, он рассказал по чистой совести, какая неправда тяготеет над ним вот уж десятый год, и обратился к князю с челобитьем, чтоб не числили его понапрасну княжим закупом.

Он говорил толково, веско и уважительно, но с каждым его словом Андреев синий взгляд бледнел всё более. И когда Неждан, окончив недолгую речь, поклонился князю в ноги, тот только вздёрнул ещё выше маленькую голову и ответил с холодным спокойствием, что бывший московский дворский творил не свою, а княж-Юрьеву волю, а раз князь-батюшка так рассудил, то для сына его решение свято.

В ночь перед отъездом во Владимир на Андрея напала, как видно, бессонница. Пётр Замятнич, который и сам всё это время спал, против обыкновения, будким сном, слышал из своей супружеской опочивальни, как князь у себя на половине ходит из покоя в покой. Потом заскрипели под Андреевыми ногами ступени лестницы, каждая по-своему, и тупо хлопнула обитая кошмой наружная дверь.

Пётр понял, что Андрей вышел на волю.

А на воле было пустынно и неприютно.

С Занеглименья дул всю ночь острый северяк, гнал позёмицу, заметал крыльцо, мрачно шумел в вышине, в чёрных вершинах сосен, и безутешно свистел, прорываясь сквозь еловое жердье, составленное шатром посередь двора.

Андрей, распахнув соболью шубу, выставлял на ветер жёсткую грудь, разморённую томным жаром бессонницы. Но скоро озяб и зашёл за угол Неждановой башни, куда не хватала метель.

Он не видел ничего, кроме белой сумятицы. Снежная пыль неслась вкривь и вкось: влево, вправо, вверх.

В какой полунощной глуши родился вихорь? Где небо? Где земля? И каковы же те просторы, где способна вскрутиться эдакая заверть!

Ни с чем другим не сравнимая, клокочущая тревога разбирала Андрея всякий раз, как доносилось до него сквозь леса дыхание дальних русских просторов. Они поразили его своей огромностью, когда он впервые обмерил их глазом на пути из Суздаля в Киев.