В этой проходной клети, едва озарённой красноватым светом лампады, она провела всю ночь.

Груня время от времени вставала и уходила в сени. Побыв недолго у тела мужа, она возвращалась к матери и садилась у её ног.

Она заговорила только после полуночи, когда ветер улёгся и небесная глубь в четвероугольнике окна стала бархатно-чёрной. Из сеней сквозь затворенную дверь доносился ровный голос монашки.

Всей правды не знала и Груня.

С самого отъезда из Суздаля она безотлучно жила во Владимире, врозь от Шимона. Князь не отпускал его из Боголюбова, а отец, проводивший день тут, день там, запрещал ей навещать мужа.

У отца часто бывал дядя Яким, всегда хмельной. Пётр Замятнич стал с нынешнего лета тоже временами попивать, но от вина не веселел.

С дядей Якимом они целыми вечерами о чём-то шептались, а когда появлялась она, Груня, замолкали и торопились услать её прочь. Раза два наезжал из Боголюбова княжой ключник Анбал.

О казни дяди Ивана отец услышал на той неделе в четверг и в тот же вечер ускакал один, без слуг, в Боголюбово. Там провёл и Петров день — свои именины.

А на другой день после его именин, в воскресенье, на рассвете привезли оттуда израненного Шимона. Он приходил в себя только изредка и ненадолго; в его речах здравые слова мешались с бредом, и Груня ничего верного от него не узнала.

Он в бреду всё выбрасывал руки, точно обороняясь от кого-то, и кричал: «Чур, чур меня! Не топчите! Зажгите свечу! Ищите его!»

Слуги дяди Якима, которые привезли Шимона, сказали Груне, что нынешней ночью князь Андрей Юрьевич убит у себя в палатах боярами. Убит ими же и княжой милостник Прокопий.

Потом Груня слышала, как в Богородичном златоверхом соборе ударили в большой колокол и стали бить часто, как бивали при великих пожарах. По улице мимо её окон бежал куда-то народ. Она испугалась, уж и впрямь не пожар ли, и собралась выносить Шимона из хором. Но слуги объяснили, что это дядя её, княжой чашник Яким Кучкович, пришёл из Боголюбова с боярским полком и скликает всех на соборную площадь.

Вскоре она увидела в окно, как народ возвращается с площади. Шли уж не порознь, а скопищами, громко горланили, махали кулаками.

Вдруг ввалился к ней в покой во всём боевом доспехе и дядя Яким. Руки и губы у него тряслись. От него, как всегда, несло вином. Озирался, подбегал к окну, слушал у дверей (к себе-то в дом опасался, видно, идти). И всё ругал владимирцев.

От соседки, купецкой жёнки, Груня узнала потом, что на соборной площади дядя Яким, придя туда со всем полком, пытался зачем-то застращать народ, но ничего не достиг: только понапрасну взмутил людям головы. Говорил, что ежели, мол, владимирцы пойдут на Боголюбово, то встретит их там вся дружина и всех кончит. И ещё говорил, что дума против князя была не у одних бояр, что в той же думе были и некоторые владимирцы. А на площадь по зову дяди Якима купцы владимирские побоялись прийти: сбежались одни купецкие делатели, боярские слуги да вольные ремесленники, благо день-то был воскресный. Они не дали дяде Якиму дальше говорить: закричали, что кто, дескать, с ними, боярами, в думе был, тот пускай с вами и остаётся, а нам, мол, такие не надобны. Дядя Яким силился их переголосить, тряс шестопёром, однако народ не захотел его слушать и разошёлся по домам. Из боголюбовских же дружинников остались при дяде Якиме только двое-трое: другие, испугавшись народа, угнали назад в Боголюбово.

Кучковна перебила Груню.

   — Кто убил князя? — спросила она еле внятно.

Груня ничего не ответила: она с детских лет не терпела вопросов. Встала с пола и, не глядя на мать, ушла в сени.

   — «На аспида и василиска наступивши и попереши Льва и змия...» — вычитывал голос монашки.

В другом конце боярских хором, за сенями и переходами, бухали тяжёлые одинокие шаги: Пётр Замятнич, видать, тоже не спал.

Ночь была ясная, тёплая и такая тихая, что в приоткрытое окно явственно слышалось, как где-то очень далеко, верно за рекой, в береговой слободке, лает собака, как падает с яблоневых листьев роса, как на княжом дворе переговариваются вполголоса ночные сторожа, булгары. Потом закашлял у Неждановой башни старик воротник.

Груня вернулась из сеней не скоро и, опустившись по-прежнему к ногам матери, долго не принималась говорить. Кучковна грела в своих руках её мягкие холодные руки. Прерванный материнским вопросом рассказ Груня продолжила так, будто мать ни о чём и не спрашивала.

Груня вспоминала, как дядя Яким метался по её хоромам, не находя себе места, беспокоясь о своём боголюбовском дворе да о какой-то клади, которую услал куда-то нынче ночью, ещё до рассвета.

На Грунины упорные расспросы о том, кто изранил Шимона, дядя Яким отвечал так отрывисто и темно, что Груня ничего толком не поняла.

«Мы, — говорил дядя Яким, — его не неволили: своей охотой пошёл в пятницу, говорит, когда мы у твоего родимого батюшки, у Петра, в доме его боголюбовском все собрались, Шимон сперва, по своему обычаю, всё молчал, а как стали потом жребий метать, кому первому в княжую спальню ломиться, Шимон и Скажи: «Я пойду. Хоть жив не останусь, а за отцову обиду отомщу. Мы с Анбалом вдвоём управимся, а вы стерегите у дверей».

Когда Груня стала допытываться, кто же посёк Шимона — князь ли или кто другой, — дядя Яким не захотел отвечать прямо, а твердил только одно: «Ночью-то, в потёмках, где разобрать, кто кого колет и кто под ногами валяется!»

А когда Груня сказала: «Уж не вы ли сами его покололи?», дядя Яким осердился и закричал: «Нечего на нас пенять! Коли мы впопыхах, ненароком потоптали да покололи, так мы ж его, поколотого, и вынесли, мы ж его к тебе и проводили!.. Твой Шимон, говорит, на словах куда как храбр, а как до дела дошло, так и оплошал: не посмел наперво подступить к княжой ложнице [37] — отбежал назад в сени и Анбала с собой уволок. А как спустились мы с сеней в княжую медушу и напоили Шимона вином, Шимон сердцем-то ободрился, а телом сомлел».

И больше про Шимона дядя Яким ничего Груне но сказал, а говорил только про князя, до чего, мол, князь оказался силён: не только одного пьяного Шимона, а и десятерых трезвых под себя бы подмял.

Кабы Анбал в субботу с вечера не выкрал у князя из ложницы Борисова меча, не бывать бы, говорит, живу ни Анбалу, ни ему, дяде Якиму, ни Петру Замятничу.

«Ты пойми, говорит, Груня: нас два десятка, он — один; у нас сабли, мечи, копья, он — пусторукий!

Думали: князь до конца убит. Понесли было Шимона к каменным переходам, что в собор ведут, — хотели его там, на соборных хорах, укрыть, пока другие дела уделаем, ан слышим, будто кто за нами следом шагает.

А каменные княжие палаты — сама, говорит, знаешь — высокие, гулкие, отголосчивые; полы поливными плитами выложены: на такую плиту как ни ступи, по всем сводам разнесёт и на все лады отзовётся.

От княжого вина да от боренья мы хоть и поодичали, однако тут с перепугу пустились было наутёк. Спасибо, говорит, Анбалу: удержал.

Стоим трясёмся, слушаем: и взаправду шаги, только не к нам, а от нас. Одна нога топает, другая — шаркает.

И будто рыкает человечий голос.

Мы — назад, к ложнице. Подходим к сеням, к тем, что наверху лествичной башни, откуда, помнишь, витой сход вниз. А в башенной стене оконный просвет чуть белеется: знаешь, говорит, тот тройной, что на реку глядит. Смотрим — против того оконного просвета словно чья-то долгая тень шатанулась. И сразу в темноту канула.

Ещё ладно, говорит, вышло: вспомнил Пётр, что в сенях по углам ставники стоят со свечами. Вывернули одну из подсвечника, выбили кое-как огонь, раздули, запалили свечу, видим: вдоль всех сеней, по всем половым плитам пролегла кровяная тропа — где крапинами, где мазаниной, — ведёт в башню и по каменным круговым ступеням свёртывает вниз.

Вот ты, говорит, Груня, и рассуди, какова в нём была сила! Чай, говорит, помнишь: от княжой ложницы до верхних сеней не мал путь. А он, весь просквожённый, кровью оскудев, тем путём до башни доволокся и по витому сходу под сени сошёл. Да и тут не свалился, а обрёл в себе мощь за лествичный столп зайти. И там на скамью не лёг, а сел! Здесь, говорит, его и нашли. Да и то, говорит, не ведаю, как обернулось бы дело, ежели бы твой, говорит, родимый батюшка Пётр Замятнич напоследок не вскрапивился: выхватил свою саблю (знаешь, ту, с бороздами и травами на клинке, ту самую, что в Киеве у чёрных клобуков выменял), наскочил из-за столпа на князя врасплох и отсек ему левую руку по самое плечо. Только после того из князя остатняя сила вышла. Тут он скоро и кончился».