Больше дядя Яким ничего не успел рассказать, потому что от Петра Замятнича прискакал к Груне конюх покойного дяди Ивана с приказом, чтоб, ни часу не медля, уезжала в Москву и увозила Шимона.

Дядя Яким всполошился, велел запрячь телегу, скинул доспех, надел холопью сермягу и, зарывшись в Тележную солому, забыв в Груниной светлице свой воеводский шестопёр, укатил с тем же Ивановым конюхом назад в Боголюбово.

Пока он собирался в путь, конюх улучил время шепнуть Груне, что в Боголюбове великий мятеж: боголюбовские горожане бьют княжеских мечников и делателей, жгут их дворы, ворвались в княжие палаты и грабят княжеское золото и серебро. Княгиня укрылась неведомо куда, да и Пётр Замятнич, когда отправлял конюха во Владимир, тоже готовился уйти со своего двора...

На этих словах Груня внезапно оборвала речь, охнув от испуга: мимо неё бесшумно проплыла и нырнула в сени чёрная горбунья. Это новая монашка пришла на смену прежней.

Весь остаток ночи мать и дочь провели в молчании.

Перед рассветом, когда четвероугольник окна сделался из чёрно-бархатного тёмно-синим, раздалась опять мерная поступь Петра Замятнича. Было слышно, как он вошёл в сени и как, постояв над покойником, удалился снова к себе, в холодный прируб.

Утро следующего дня въедалось безоблачное, тихое, обещая великий зной.

Голые посадские ребятишки бегали взапуски по береговому песку, перепрыгивали через выкинутые вчерашней бурей чёрные коряжины, с причаленного парома спихивали друг друга в воду, брызгались, кричали, смеялись.

Попадья, перегнувшись через огородный плетень, говорила шёпотом проскурне:

   — Возы-то видала какие? Одного золота, да каменья дорогого, да жемчугу, толкуют, полных четыре воза! Ещё князь-то и остыть не успел, ещё на руках - то у них его кровушка не пообсохла, а они теми руками всё самое любимое княжое именье из его сеней повыбрали. И до рассвета услали в Замятничеву владимирскую вотчину. А как народ-то зашумел, так они, на своих рядовичей не надеясь, всё сюда и повезли.

Проскурня, прикрыв морщинистой рукой впалый рот, качала головой.

   — А боголюбовцам-то, — продолжала попадья,- когда в княжие покои после того вошли, достались одни оборыши. Так с досады в княжой медуше все бочки с вином поразбивали. Иные до тех пор упились, что там же в вине и утопли. Чем попало черпали, в чём попало уносили. А кому вливать было не во что, те с себя зипуны поскидали да в вино их макали, а дома обжимали.

Проскурня опять покачала головой.

   — А лошади знаешь ли чьи в те возы запряжены? Прокопьевы!

На городской площади, в тени высокого княжого тына, булгары, княгинины холопы, усевшись на земле в кружок, играли в зернь [38].

Когда бортник Неждан вдвоём с сыном проносил мимо них свежий дубовый гроб, который они выдолбили для Шимона, один только зерновщик, бросавший кости и всё время напевавший сквозь зубы, окинул старика беглым, равнодушным взглядом. Другие, поглощённые игрой, толкались, перебранивались, шумели.

Боярский тын близ ворот был разобран на целую сажень для выноса покойника. По древнему, ещё языческому поверью, нельзя было выносить его из дому обычным ходом, через ворота: надо было обмануть мертвеца; он должен был навсегда забыть этот ход, чтобы призрак его не возвращался тем же путём назад.

Но живым не подобало пользоваться покойницким пролётом, пробиться же на боярский двор иначе Неждану удалось не сразу. Гроб пришлось поставить наземь и пережидать, пока вывалит из ворот толпа вооружённой челяди. Впереди на сытом жеребчике гарцевал Маштак в новой куньей шапке.

   — Куда шагаете? — спросил Неждан лохматого парня, который с трёхрогими вилами на плече брёл позади всех.

   — В Кудрино, — тихо отвечал парень, — недоданную шерсть вышибать.

У посадника за столом сидел развалясь Яким Кучкович. Посадник подливал ему вина.

   — Полно лить,— отказывался Яким,— допотчевал и так до улёгу.

   — Пей! — уговаривал посадник,— Я для тебя ничего не жалею. А ты пожалел!

   — Что пожалел-то? — сонно отозвался Кучкович.

   — Мне два воза, а к себе на двор сколько заворотил?

   — На что тебе больше?

   — Как — на что? Вечор с хозяйкой как посочли приход да посочли расход — концы с концами и не сходятся.

   — Какой у тебя расход? Одним зубом много ль нажуёшь?

   — Не в жвачке дело: своё званье должен блюсти. В отрёпках ходить — перед посадом срамиться.

   — Перед посадом! — гагакнул Яким, колыхнув животом. — Таков у тебя посад, что бабы через улицу из окна в окно на ухвате горшки передают!

   — Таков у меня посад, — взвизгнул посадник, скаля жёлтый зуб, — что не будь моего посада, куда бы ты из Боголюбова побежал? Где бы свои возы поупрятал?

Яким побагровел. Пьяная улыбка сошла с его грубо одеревеневших губ.

   — А не будь меня да Петра, — раздельно выговорил он, глядя посаднику в глаза, — куда бы князь твою дурью голову упрятал?..

Когда младшая поповна вкралась в избёнку старика воротника, там оказалось полно народу.

Собралась вся семья. Пришла с Ольховца многодетная старикова дочка, привела мужа и троих ребят, а четвёртого, грудного, принесла на руках. Всё запечье занял собой исполин-большак. Рядом с ним особенно бледна казалась его малорослая, тщедушная жена. К ней жался подросток-сын, ещё по-детски румяный, но уж хваченный кузнецкой сажей.

В красном углу, под закопчёнными образами, сидел приезжий гость — конюх казнённого стольника Ивана Кучковича, тот самый, которого ещё так недавно здесь, на Москве, пытал покойный Прокопий, которого после пытки увёз связанным во Владимир и который потом, после убийства князя, приезжал к Груне из Боголюбова с поручением от Петра Замятнича.

До прихода поповны конюх успел рассказать, как во время боголюбовского мятежа боярские и купецкие слуги, подстрекаемые хозяевами, пожгли слободку княжих делателей, к которым давно питали зависть, и как воротников меньшак, хитрокознец, ещё больной, обороняя своё добро, вынесенное из горящею дома, был зарезан насмерть засапожным ножом.

Женщины уже несколько раз начинали приплакивать голосом, причём особенно звучно и причетливо кликала бледная большакова жена, но мужчины каждый раз унимали их, продолжая расспрашивать конюха.

Резкий луч утреннего солнца, прорвавшись в маленькое волоковое оконце, бил конюху в затылок. Поповне, когда она вошла в избу, прежде всего бросилось в глаза его оттопыренное ухо, которое, просвечивая на солнце, рдело, как раскалённый уголь.

Конюх говорил в это время о том, что хитрокознец и сам остался бы, может быть, цел и дом, вероятно, уберёг бы, если бы бояре не задержали его в княжих палатах, заставив расковывать московского посадника, которого князь держал в порубе на цепи.

   — Ладно бы, доброго человека расковал, — вздохнула Воротникова дочь, — а то посадника! А он, окаянный, не успел воротиться, как к нам на Ольховец рядовича [39] прислал: за то, что в его небытность отказались пруд копать, сулит с нас вдвое против прежнего - драть.

   — Отольются волку овечьи слёзы! — сиповато выговорил чей-то высокий мужской голос с таким решительным задором, что все оглянулись.

Это сказал муж воротниковой дочери, ольховецкий сирота, известный своим тихим обычаем.

   — А и крови поотольём!.. — глухо рявкнул великан.

Его жена завела было опять приплачку, но старик воротник остановил её. Он спросил конюха, цела ли меньшакова жена.

   — Цела, — ответил конюх. — По чужим дворам ходит: под одним окошком выпросит, под другим — съест.

   — А ребята живы ли?

   — С матерью заодно чужие окна грызут. Меньшой, годовалый, сгорел бы в дому, кабы не меньшаков ученик — тот, кучерявый, что намедни здесь, на Москве, с ним был.