— Да сколько их там?

— Больше, чем нужно. Шикарно, но непрактично.

— Может, я слишком тороплюсь?

— По-моему, мы оба слишком торопимся, — поправила Кэтлин. — Не даем себе труда подумать.

— Я уже все обдумал, — возразил Марк. Теперь он действительно принял решение.

— Неужели?

— Да. И все-таки не могла бы ты мне помочь?

— С наслаждением.

Кровать у Марка была широкой, но неудобной, простыни — жесткими, а подушки — комковатыми. Впрочем, все это не имело значения.

Их обнаженные тела сплелись: его — стройное и мускулистое, ее — нежное и гибкое. Марк покрывал поцелуями это волшебное тело, легко касаясь языком самых соблазнительных мест, двигаясь имеете с Кэтлин в такт любимой музыке и шепча ее имя.

Их уста были сомкнуты, а глаза открыты, пока желание не заставило разомкнуть губы и закрыть глаза. Погрузившись в теплоту собственных тел, подчиняясь ритму музыки и силе страсти, они начали двигаться.

— О Марк! — воскликнула Кэтлин, чувствуя, что приближается момент наивысшего наслаждения.

— Кэтлин... — Он слышал ее учащенное дыхание, неистовое биение сердца. Она отдалась ему с той же страстью, с какой он овладел ею.

Насладившись любовью в первый раз, Марк нехотя перекатился на спину и прошептал:

— Киска...

— Ты за это заплатишь!

— Неужели? А как?

— Увидишь. Дай мне только прийти в себя. — Она пододвинулась и коснулась его волос. — А может, я пойду? Уже поздно.

— Я не хочу, чтобы ты уходила. Никогда.

— Придется. Родители забеспокоятся, если я не появлюсь дома к утру, — с улыбкой объяснила она. — Лучше скажи, как я тебе.

— Сама знаешь как. Потрясающе.

— И только? Мог бы сравнить меня с Шехеразадой, Спящей красавицей, Одеттой. Или с той пластинкой, которая играет сейчас. Знакомая мелодия, но не могу вспомнить название.

— «Жизель». Пластинки старые, но я их очень люблю. — Он помолчал. — Вот уж не думал, что ты прислушивалась.

— Слушала — да, но не прислушивалась. Как я могла? Мое внимание безраздельно принадлежало тебе. — «Принадлежит до сих пор. И я хочу, чтобы так было всегда».

— Если тебе и правда понравилось, я могу снова их поставить.

— Правда. Чудесная музыка. Такая чувственная. «В его присутствии и государственный гимн показался бы чувственным», — подумала Кэтлин, глядя, как обнаженный Марк идет к проигрывателю. Высокий красивый брюнет. Обнаженный — вот недостающий эпитет. Теперь картина обрела законченность.

Когда он вернулся, она сказала:

— А теперь в наказание за Киску стой и не двигайся. Тебе захочется пошевелиться, но ты не посмеешь. Захочется дотронуться до меня, но я тебе не позволю.

— Как ты жестока!

— Не надо было называть меня Киской.

— Ну что ж, придется терпеть.

Кэтлин начала делать то, что недавно проделывал с нею он. Ее теплый влажный язык и нежные пальчики заскользили по его соскам, бедрам, между бедер. Она немного отстранилась, но все равно ее шелковистые волосы ласкали его лицо, грудь, живот, ноги. Она двигалась по нему медленно, любовно, целовала там, где никогда не целовала Дженет, и так, как никогда не делала Дженет.

Когда в нем проснулось желание, Кэтлин с готовностью уступила. Она хотела его и не собиралась притворяться. Во всяком случае, не с ним.

В три она сказала:

— Теперь мне действительно пора.

Она уже порывалась уйти в час, потом в два, но каждый раз доходила лишь до проигрывателя, меняла пластинку и по просьбе Марка возвращалась в постель.

— Я не хочу, чтобы ты уходила.

— Я сама не хочу, но надо. И потом, ты ведь сегодня дежуришь.

— Угу.

— Значит, я пойду.

— Жаль, но ничего не поделаешь. — Пока она одевалась, он спросил: — Сколько тебе лет, Кэтлин?

— Двадцать семь. А тебе?

— Тоже.

На прощание она подарила ему долгий страстный поцелуй и уже в дверях услышала его вопрос:

— Чем ты занимаешься?

— Что ты имеешь в виду — делаю ли я что-нибудь ради денег?

— Да.

— Ни-че-го, — с расстановкой ответила она, — Абсолютно ничего.

Вода, вдруг ставшая ледяной, вторглась в мысли Марка и прервала блаженство.

«Проклятая квартира!» — мысленно выругался он, хотя при всех прочих недостатках его жилища горячая вода здесь всегда имелась в избытке.

Дрожа от холода, он направился в спальню и только тут, взглянул на часы, понял, почему вода остыла — он простоял под душем полчаса, погруженный и волшебные воспоминания о Кэтлин.

Холодная вода, отключенный телефон, то, что он опоздает на утренний обход — непунктуальность, бесившая его в других, — все это были грубые реалии жизни, которые вернули Марка к действительности.

Лихорадочно собираясь, он вдруг подумал о Дженет. Он ей изменил — еще одно прегрешение, которая она не преминет добавить к длинному списку проступков, совершенных им с целью разрушить их брак.

До сих пор Марк был верен жене. Он вообще не занимался любовью ни с кем, кроме Дженет. В старших классах целовался с девочками, но это не в счет. А в шестнадцать познакомился с Дженет, и после этого другие женщины перестали для него существовать.

Так было до прошлой ночи, а ночью он изменил Дженет. Но считается ли неверность серьезным проступком во время пробного расставания? Все больше вопросов, все больше неясностей...

И все больше тумана, думал Марк, продираясь сквозь не по сезону густую пелену, лежавшую на пути между его квартирой и университетской клиникой.

Не снижая темпа, Марк толкнул вращающуюся дверь и очутился в вестибюле. И тут же заставил себя забыть о Дженет и Кэтлин. Это уже вошло в привычку — оставлять все мысли за порогом, а на работе думать только о пациентах. Кстати, способность мужа усилием воли включать и отключать эмоции, его холодная объективность тоже злили Дженет.

Но это же качество делало Марка превосходным врачом, поскольку позволяло безраздельно сконцентрировать внимание на больных. Марк знал, что Лесли Адамс, как и он, умеет отделять личное от профессионального. Лесли была профессионалом и делала все как надо.

Она же была единственной женщиной, о которой он мог думать в больнице. Вспомнив о Лесли, Марк улыбнулся, хотя опоздал почти на двадцать минут и теперь летел на одиннадцатый этаж, перепрыгивая через ступеньки. Он никогда не пользовался лифтами — они раздражали его своей медлительностью, а физические упражнения, по мнению Марка, были ему только полезны. Так он и перемещался — со своего одиннадцатого этажа на седьмой, в блок интенсивной терапии, затем на первый в «неотложку», потом в морг, расположенный в цоколе, в лабораторию на четвертый и в рентгенологию на третий. Очевидно, упражнений было достаточно, потому что Марк находился в отличной форме.

Лесли Адамс, доктор медицины...

Она была потрясающим стажером. Самым лучшим. В любой другой профессии дотошность Лесли выглядела бы неуместно, но только не в медицине. Здесь дотошность в сочетании с умением поставить правильный диагноз означала способность сосредоточиться на главном, при этом абстрагируясь от заведомо очевидного, но никогда его не игнорируя.

Как правило, начинающие врачи за деревьями не видят леса. Лесли не относилась к их числу. Не упуская из виду всю картину, она в то же время обращала внимание на мельчайшие детали.

Если она не могла в чем-то разобраться сама, то обращалась за помощью или советом к другим. Чаще всего к Марку.

— Марк, — обычно говорила Лесли, не отрывая озабоченного взгляда от листка с результатами анализов, только что полученного из лаборатории, — у мистера Рольфа немного повышены лейкоциты. Не могу понять почему. Остальные показатели в норме, он идет на поправку. Но все же...

— И что ты собираешься делать? — в свою очередь, спрашивал Марк, зная, что Лесли уже наверняка придумала, что делать. Несмотря на свою добросовестность — а может быть, благодаря ей, — она часто сомневалась в себе и не боялась сказать, что чего-то не знает. На медицинском факультете существовала заповедь: «Никогда не говори «не знаю». Лесли говорила.