В тот июньский день, когда начались занятия, они сгорали от нетерпения, чувствуя, что готовы. Готовы... Декан задумчиво обвел глазами ряды обращенных к нему лиц. По опыту он знал, что, несмотря на юный задор, энергию и знания, эти молодые люди не готовы к тому, что им предстоит. К этому просто невозможно подготовиться заранее.

Он старался донести до них эту мысль, но чувствовал, что они, внимая его словам, не понимают их смысла. Ничего, через месяц он повторит то же самое. Вот тогда они будут многозначительно кивать, а темные круги под глазами и осунувшиеся лица красноречиво подтвердят, что теперь-то они действительно понимают. Интересно, подумал декан, кто-нибудь вспомнит тогда его лекцию месячной давности?..

— Ваша стажировка сродни погоде в Сан-Франциско, — неожиданно вполне серьезно объявил декан.

Молодые люди вежливо улыбнулись, благоговейно глядя на прославленного врача, к которому им посчастливилось попасть.

— Летом у нас здесь всегда туман. Конечно, порой выглядывает солнце, но большую часть лета — заметьте, лета, самого радостного времени года! — висит серый, мрачный туман. Вот и ваша интернатура будет полна тумана.

Лица, только что горевшие восторгом, изумленно вытянулись. Он что, шутит?

— Будут вопросы, на которые вы не сможете ответить, — пояснил свою мысль декан. — Проблемы, с которыми вам не удастся справиться. Пациенты, которых вы не сумеете спасти. В университете все было по-другому — четкие вопросы, правильные ответы. Судя по вашим дипломам, там вы блистали...

Вздох облегчения. «Ага, значит, он знает, кто мы такие! Но о чем, черт побери, он толкует?»

— Докторам же, — продолжал декан, — приходится иметь дело с живыми пациентами и массой запутанных вопросов, на которые нет четких ответов. Будут дни, когда вам покажется, что серая пелена вот-вот накроет вас с головой. С этим трудно свыкнуться, как нелегко привыкнуть летом к туману вместо солнца. Вы попали в интернатуру, добившись высших наград в университете, и, естественно, полагаете, что и дальше на любой вопрос сумеете дать правильный ответ.

Он снова обвел взглядом слушателей и по их лицам догадался, о чем они думают: «Я сумею дать правильный ответ. Я никогда не ошибаюсь».

— Однако, — подытожил декан, — туман вашей интернатуры рассеется с той же неизбежностью, что и летний туман в Сан-Франциско. В середине сентября подует прохладный свежий ветер, небо очистится. Вы воспрянете духом, вновь обретете уверенность в себе и поймете, что все, о чем я говорил выше, — тоже часть медицины. С этого времени ваш корабль легко заскользит по волнам.

Все произошло именно так, как он предсказывал. В сентябре, когда над городом наконец показалось солнце, они уже освоились. Теперь они знали, что справятся, невзирая на усталость. Энергии им было не занимать, а туман, оказывается, не так уж страшен, когда он в прошлом.

И вот, спустя почти два месяца, он опять появился.

Как бы объяснил это декан? Рецидив болезни. Интерны стали слишком самоуверенными — так пусть вернется туман и напомнит им...

Пытаясь разгадать символический смысл тумана, Лесли с нежностью вспомнила о родителях, оставшихся в Сиэтле. Ее мать-журналистка и отец — преподаватель английского в Вашингтонском университете могли часами анализировать символы и метафоры в своих любимых романах и стихотворениях. Лесли была их единственной дочерью, которая, наплевав на гены, стала врачом, а не писательницей. Сьюзен и Мэтью Адамс любили дочь, гордились ею, но до конца понять не могли. Как можно предпочитать Галилея Фолкнеру, бесплатную работу в больнице постановке «Человека и сверхчеловека» в новом театре, научные проекты романам, а физику — поэзии?

Нет, решила Лесли, истинная дочь своих родителей-гуманитариев, если этот туман и символ, то только для нее.

Между тем больница просыпалась. Лифты, отдохнувшие за ночь, деловито сновали между этажами, доставляя к месту работы дневную смену и увозя ночную. До Лесли доносились дребезжание тележек с завтраком, скрип кроватей, негромкие голоса сестер и почти бесшумные шаги хирургов в мягких бахилах.

И хотя эти привычные успокаивающие звуки означали, что еще одна ночь осталась позади, на сердце у Лесли было неспокойно. Она никак не могла отделаться от мыслей о тумане — неожиданном тумане за окном — и о другом: том, что вдруг возник у нее в душе.

Опять... Все лето этот туман не давал ей покоя, но в сентябре он исчез — точнее, она изгнала его, — как и туман Сан-Франциско. И вот вернулся. Не за тем ли, чтобы сказать ей, что теперь это не так уж невозможно? Что она может думать... о нем?

Чтобы разгадать символический смысл тумана, не надо быть филологом — правильный диагноз поставит любой врач, даже стажер.

Диагноз до смешного прост — Марк Дэвид Тейлор, доктор медицины.

Будильник назойливо задребезжал, резко вторгаясь в приятный сон. Застонав, Марк перекатился на бок и с силой вдавил кнопку. Еще не до конца проснувшись, он вдруг понял, что, во-первых, за ночь ничуть не отдохнул, а напротив, чувствует себя усталым и разбитым, и, во-вторых, что он не несчастен. Исчезла знакомая саднящая боль, преследовавшая его весь последний месяц — с тех пор как ушла Дженет.

Это радостное чувство переполняло его до такой степени, что заглушило утомление. Никогда Марк не испытывал ничего подобного, даже когда влюбился в Дженет.

Сознание услужливо подсказало причину столь необычной эйфории: Кэтлин. И тут же стало ясно, почему он не выспался. Кэтлин ушла в три. Еще четыре часа назад она была в его постели. Стоя под душем, Марк мысленно перебирал подробности прошедшей ночи и в очередной раз поражался тому, что знает Кэтлин всего неделю.

Почти весь последний месяц Марк жил тем, что пытался понять, почему Дженет вдруг возненавидела его. Ночью, не в силах уснуть, он вынашивал планы по спасению их брака, стараясь не думать о том, что станет делать, если эти планы не осуществятся. Днем, в те редкие минуты, когда его внимание не было сосредоточено на пациентах, он с болью вспоминал язвительные слова Дженет. Откуда в ней столько злобы?

Но неделю назад все изменилось. Появилась Кэтлин, оттеснив тревоги по поводу Дженет на задний план.

Теперь и дни, и ночи Марка были заполнены одной Кэтлин.

Они познакомились на Хэллоуин. В ту ночь Марк дежурил.

«Ты всегда дежуришь на Хэллоуин», — могла бы упрекнуть его Дженет, если бы они не расстались тремя неделями раньше.

Она любила повторять, что он «всегда» дежурит в День благодарения, на Рождество (совпадавшее с ее днем рождения), в годовщину их свадьбы и в собственный день рождения. Разумеется, это было не так. Просто дежурить приходилось раз в три, а то и в две ночи, и, естественно, это время часто совпадало с чьими-то днями рождения, годовщинами и праздниками.

«Интересно, — мог бы продолжить диалог Марк, — куда бы мы пошли, будь я свободен, — на вечеринку к друзьям, которых ты презираешь?»

О том, как жена относится к его друзьям и к его профессии, Марк узнал три недели назад.

— Ненавижу твоих друзей и твою медицину, — в один прекрасный день объявила Дженет и неожиданно добавила: — По-моему, ты тоже.

Поскольку теперь жены рядом не было, Марку было безразлично, дежурит он в Хэллоуин или в любой другой праздник. Правда, на Хэллоуин безумств творилось больше, чем в полнолуние, и их последствия заметнее всего ощущались в отделении неотложной помощи. Там будет вдоволь глубоких рваных ран, куда жертва, находясь в изрядном подпитии, непременно занесет грязь. Будут сломанные кости — результат жарких стычек между участниками традиционного парада и возбужденными подростками. Будут наркоманы — любители самого разного зелья, бледность которых усугубят зловещие маски, непременная принадлежность Хэллоуина.

В общем, Марк был рад, что ему выпало дежурить в отделении критических случаев, а не в «неотложке». Его пациентами будут обычные больные — без маскарадных костюмов, не накачанные наркотиками и не в угаре всеобщего безумного веселья.